Венгерский рассказ - Клара Бихари

А были ли у нас вообще вечера? Просто человек мгновенно засыпал и спал мертвым сном там, где ему удалось прикорнуть: на кушетке, в кресле — где попало. Утром — бритье, умывание с головы до ног, где придется и какой бы ни было холодной водой. В этом отношении мы были требовательны хотя бы потому, что боялись вшей. Господи, каким длинным бывал один день! Даже не верю собственным воспоминаниям. Сколько все это продолжалось: четыре месяца, пять? Нет, это была целая эпоха.

Мы были веселы. Я уже говорил, неистово веселы. И своей веселостью заражали других. Мы лихорадочно делали много хорошего и, творя хорошее, совершали немало глупостей. Мы без конца строили планы, каждое мгновение у нас рождался новый план. Иногда разумный, иногда безрассудный. Порой нам попадается пожелтевший документ тех времен, и мы — те, что были тогда, в сорок пятом, — вместе, смеясь, показываем его друг другу. Сколько раз у меня волосы вставали дыбом, когда я видел создания своих рук. Я и не поверил бы, да узнаю свой собственный почерк. Однажды в нашу компанию затесался какой-то негодяй-растратчик. Предъявил диплом коммерческого училища и предложил свои услуги для ведения хозяйственных дел — мы, мол, в них не разбираемся! В этом он был прав, и мы сразу же доверились ему. А он и растратил деньги народной столовой. Мы собрались и приговорили его к смерти.

Окно в моей комнате было почти целиком заколочено досками, свет проникал через оставшийся осколок стекла величиной в две ладони. Напротив этого несуществующего окна должна была находиться стена, но стены тоже не было — ее заменял ковер. Я его продырявил — чистил оружие и нечаянно разрядил, пуля пробила в ковре изящную круглую дырку. На выстрел вошел инструктор центрального аппарата. «Что ты делаешь здесь?» — спросил он. «Сейчас пойдем и прикончим Капи», — ответил я. Он так и застыл с открытым ртом, и прошло немало времени, прежде чем он смог наконец вздохнуть и вновь обрел дар речи. «Вы что, спятили?!» Я попытался придать своему лицу выражение, какое видел у Робеспьера на портрете в большом иллюстрированном издании. Но понял уже, что из казни ничего не выйдет — ну и пусть, этой казни я боялся больше, чем сам Капи! Одна беда: видно, мне вновь придется мучиться, разъясняя товарищам «линию». Жужа, разумеется, была непреклонна: «К черту! Сейчас революция, и такого типа следует расстрелять!»

А в общем-то с «линией» у нас никаких недоразумений не было, ибо мы знали: единство и революционная дисциплина — главное оружие рабочего класса. Я же отстаивал «линию» отнюдь не из служебной чести или каких-либо иных побуждений — я свято верил, что мы следуем единственно правильной политике. Что было бы, если бы мы слушались Жужу? Мы видели бы вокруг себя одних врагов! Надо верить в людей, в несчастных, беспомощных людей, только так можно навести порядок, только так можно очистить мир. Но Капи… может быть, все-таки… В Пеште совсем другое дело! Там уже выходит газета, работает кинематограф, на Надькеруте такая толчея, что просто ступить негде. А у нас… воздух отравлен зловонием трупов, уныло щетинятся закоптелые стены, в единственной действующей больнице нет ни одного застекленного окна, и единственный практикующий врач на весь огромный район принимает здесь, в моей прихожей, а ассистирует ему наш неизменно корректный «камердинер».

Наш единственный врач — это Густи, но уж какой он, собственно, врач! Он музыкант из джаза, и одному богу известно, каким образом умудрился получить диплом врача, которым никогда до этого не пользовался. У него был измеритель давления крови и больше ничего — ни инструментов, ни медикаментов. Если к нему входил пациент, он измерял ему давление крови (удивительно, но некоторым это помогало). В двух уцелевших домах — и у них не хватает черепицы на крышах — не более двухсот пригодных для жилья квартир. Уже и конину нельзя было есть — так потеплело. Мы довольствовались тарелкой супа, ломтиком хлеба не толще папиросной бумаги, мармеладом и черной патокой. Варили в соленой воде оставшуюся для лошадей кукурузу, все таскали ее в карманах и жевали…

Мы проходили пешком нескончаемые расстояния — просто не понимаю, как нам это удавалось. Но и в самом деле мы были вездесущи. Впрочем, беготня по целым дням тоже казалась необычайно веселой. Скажем, в одном месте по улице Аттилы можно было пройти, лишь протиснувшись через шоферскую кабину поврежденной автомашины. Никто б сейчас не поверил, но я собственными руками перещупал весь потолок в тоннеле. Да что руками — иногда и спиной. Ведь тогда там все до самого свода было завалено обгоревшими обломками. В крепость мы взбирались, как некогда осаждающие. Мы были могущественны и богаты — все было наше! Вот он, дворец, и нет короля! Ни королевства, ни немцев, ни нилашистов! Ни прежних учреждений! Жильцы выбирали уполномоченных от дома, те, в свою очередь, уполномоченного от блока, мы создали партийные группы и народный комитет.

Свобода! Вздымаются вверх кулаки, все говорят друг другу «ты» — да, мы были сказочно богаты и безудержно веселы, несмотря на множество неотложных забот.

«Пошли, товарищи! Глядите, вон из окна в подвале дымит печная труба, значит, там еще кто-то ютится». Мы дергаем колокольчик. Сейчас этот звон уже не напоминает о сигнале воздушной тревоги. Во двор сходятся люди, бледные, испуганные, в лохмотьях. Кто знает, что прикрывают эти лохмотья и бледные маски лиц. Ведь в тряпье ходят не только те, кому нечего больше надеть, но и те, у кого при желании нашлось бы и кое-что получше.

«Люди, вы что, нарочно себя губите? Хотите заплесневеть там, в подвале? Завшиветь? Подумайте о своих детях! Есть же у вас сердце! Смотрите, дом не так уж разрушен, лестница цела до второго этажа — принимайтесь за работу! Сначала первый этаж, потом второй, и у каждой семьи будет по комнате, по сухой светлой комнате, а не сырой темный подвал! За дело, друзья! Фери, беги к коммунальникам, тащи кирки и лопаты! Живо!»

И вот уже на землистых лицах играет слабый румянец, в тусклых глазах появляется блеск. Работают все, даже те, кто не хотел бы, — стыдно перед другими. А как взялись за лопаты, так поверили, что им тоже хочется потрудиться. И вот уж послышались шутки:

«Здесь я и поселюсь, вон как много тут красавиц!» — «Что вам до красавиц, радуйтесь, что на ногах держитесь!»

На горе Нап, в стороне от других развалин, белеет облицованная искусственным камнем современная вилла. Она тоже разрушена и сейчас непригодна для жилья, но невольно приковывает к себе взгляд.

— Вот она! — с гордостью указывает