Венгерский рассказ - Клара Бихари

class="p1">— Не беспокойтесь! Мы все приведем в порядок. Дом будет отремонтировал на общественных началах при помощи районной инженерной конторы. Мы будем устраивать там концерты и вечера декламации. У нас даже есть киноустановка! Представьте себе, наконец-то в нашем районе будет кино… А во дворе — открытая сцена! Представляете, там, под аркадами, — зрители!

— Но позвольте, это неслыханно! Своим домом все-таки распоряжаюсь я.

— Но как же… не понимаю. Вы хотите жить в целом доме? В тридцати, или сколько их там, комнатах?!

Удивительный старик. И почему он так сердится? Вот даже срывается на крик.

— Да поймите же, наконец! Это мой собственный дом!

Какой твердолобый! В конце концов и я начинаю терять терпение.

— Я и тогда пойму не больше, если вы еще сто раз повторите одно и то же. Я очень рад. Я все равно навестил бы вас, чтобы переговорить о делах.

— О каких делах? Никаких переговоров! Дом мой!

Лишь сейчас я начинаю догадываться, в чем дело, но все еще не верю.

— Это значит, что… Быть может, вам не нравится идея? Уж не значит ли это, что вы не хотите отдать дом?

— Не хочу! Это мой собственный дом. И если понадобится, я обращусь…

— Куда?!

Он молчит. Словно его чем-то огрели по голове. Глаза бегают по потолку.

— Куда? — повторяю я ехидно. Вот только сейчас, сию минуту, посетитель понял, что податься ему, собственно говоря, некуда, и мне становится жаль его. — Ведь мы желаем вам добра. Мы приведем ваш дом в порядок. Будем платить за его аренду и следить за его сохранностью. Там будет культурный центр района. Вы спросите людей! Любого на улице…

Не подав руки, он поворачивается ко мне спиной.

— Позвольте… это, это… — И он выходит, сильно хлопнув дверью.

Что делать? Ладно, разберется потом национальный комитет… Я быстро успокаиваюсь и опять берусь за дела. Но не проходит и часа, как в дверях появляется Густи, на ходу вытирая носовым платком руки.

— Я только что оттуда, из пятьдесят седьмого.

— Этот дом не дает тебе покоя, верно? — говорю я ему с улыбкой. — Что, вконец надоела медицина?

Густи не отвечает на мою улыбку.

— Дело в том, что меня туда вызвали… к больному, вернее… — он встряхивает головой, — к мертвому.

— То есть?

— Он только что был у тебя. Тот, что будто кочергу проглотил.

— Что случилось?

— Кровоизлияние в мозг. Когда я пришел, все уже было кончено. Жена говорит: он вернулся домой, не успел вымолвить и слова, как ему сделалось дурно. Она его уложила, смочила лоб мокрым полотенцем. Головокружения у него и прежде бывали.

Я поднимаюсь и подхожу к осколку стекла в окне. Внизу, в парке Хорват, идут общественные работы — копают ямы. Одинаковые четырехугольные ямы. Служащий городского совета держит в руке тетрадь в твердой обложке. И еще там стоят полицейские и санитары. Кто-то диктует протокол — сквозь стекло доносится каждое слово:

— «Рядовой немецкий солдат. Неизвестный. Возраст — около двадцати лет… Аттила Реже, служащий частной фирмы, пятидесяти шести лет… адрес: улица Паулер… Мартон Киш, младший сержант, зенитчик. Сатьмаз…»

В районе еще более двух тысяч незахороненных трупов…

— Лучше бы он пришел ко мне, — бормочет Густи. — Я измерил бы ему давление. Даже дал бы лекарство!

Входит Жужа, она уже обо всем знает и полна жалости.

— У него есть коллекции. Жаль. Он мог быть хорошим смотрителем…

Но мы не можем предаваться длительным сожалениям, у нас нет для этого времени — вот и курьер из типографии. Готов малый ротатор, сейчас его пустят в ход, это же целое событие, праздник!

Густи остается.

— Вы еще услышите, как я играю Гершвина.

— Идемте же! Идемте в типографию!

Мы были тогда веселы, говорю вам, и молоды.

Перевод Е. Терновской.

Дьёрдь Молдова

МАНДАРИН, ЗНАМЕНИТЫЙ ХУЛИГАН

В воздухе уже пахло весной, и ветры над поселком стали ласковее, когда Мандарин, знаменитый хулиган, спустился на берег Цыганки. Зиму он провел в дешевых кабачках и теперь медленно шел, тяжело ступая в зеленеющей траве.

Расстегнув жилет из овчины, с которым он не расставался с марта до ноября, Мандарин опустился на бревно, лежавшее на берегу, неподалеку от рудника. Война разрушила этот рудник, зубчатые шестеренки лебедки уже который год стыли в неподвижности, а тугие когда-то тросы полопались и заржавели. Еще один-два дождливых года, и все здесь зарастет бурьяном и лебедой.

Вода была мутной, как кофе, разбавленный снятым молоком, и, бурля между берегов, поднимала со дна размокшую глину. Мандарин любил глядеть на воду; здесь, в одиночестве, он чувствовал себя лучше, чем в поселке, среди людей. Многоквартирные дома там жались друг к другу так тесно, что тень от одного дома закрывала другой, но это еще не самое худшее. Гораздо отвратительнее было другое — при встрече с Мандарином тамошние жители считали своим долгом остановиться и непременно дать совет:

— Попробуй, Мандаринчик, в щелочи выкупаться, авось поможет.

— Не слушай никого, мойся водой с уксусом, только так отобьешь дурной запах.

И Мандарин купался и мылся. В чем он только не мылся, драил загрубевшую кожу щелочью и содой, даже тер песком. Но кожа облезала, а запах оставался. Тяжелый запах сточных канав там, в канализационной системе под городом; он въелся, казалось, в каждую пору, растворился в крови, как томатное пюре в супе. Правда, Мандарин привык к этим советам и уже не обижается на людей. Да и что толку? Лучше с ними вообще не заговаривать. Есть у него два приятеля, Филуш Колесар и Жига Гёрёг, хватит. Вечером по субботам он плелся за ними в ближайший кабачок под интимной вывеской «Двое», выпивал поставленную перед ним кружку пива и охранял вязаные жакеты девиц, покуда их владелицы отплясывали с его дружками. Если дело доходило до драки и надо было пускать в ход кулаки, Мандарин дрался и кулаков не жалел, экая мелочь.

Был, правда, на свете один человек, с которым Мандарин, привычке вопреки, охотно бы побеседовал. Как-то раз после работы он возвращался домой в трамвае и о чем-то задумался, да так, что только уже на углу площади Телеки заметил стоявшую рядом девушку. Рожи Дюркович стояла совсем рядом и смотрела на него. Раньше, бывало, Мандарин сам не раз на нее заглядывался, но все же странно было увидеть вот так, совсем рядом ее точеный нос и непокорно вьющиеся волосы. Про себя он прозвал девушку Яникой, так она была похожа на героиню одноименного фильма. И вот теперь в трамвайной толкучке они оказались тесно прижатыми друг к другу. Прошло,