Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи» - Фанни ван де Грифт Стивенсон

– Где? – вскрикнул он, а потом, увидев его собственными глазами, продолжал: – Возможно ли это? Не иначе как у меня на миг помрачился рассудок. Девчонка, – неожиданно вскрикнул он тем же пронзительным голосом, что и раньше, – что происходит? Это болото проклято?

– Это могила, – отвечала я. – Вы не выйдете отсюда живым, а что касается меня, то жизнь моя в руках Божьих.

Он упал наземь, словно сраженный ударом, но оттого ли, что так потрясли его мои слова, оттого ли, что его охватил внезапный приступ того самого таинственного недуга, мне знать не дано. Вскоре он поднял голову.

– Ты завела меня сюда на верную смерть, – промолвил он. – Рискуя собственной жизнью, ты обрекла меня на гибель. Зачем?

– Чтобы спасти свою честь, – ответила я. – Подтвердите, что я вас предупреждала. Алчность, жажда цветных камешков погубили вас, а не я.

Он вытащил свой револьвер и протянул его мне.

– Видишь, – произнес он, – я мог бы убить тебя даже сейчас. Но, как ты говоришь, я умираю, ничто уже не спасет меня, а на моем счету и так немало злодеяний.

– Боже мой, боже мой, – вдруг забормотал он, глядя мне в лицо со странным, удивленным и жалким видом, ни дать ни взять скучающий ребенок на уроке в школе, – если потом ждет справедливый суд, на моем счету и так немало злодеяний.

Тут я безудержно разрыдалась, упала к его ногам, принялась целовать его руки, умоляла простить меня, снова вложила пистолет ему в ладонь, умоляла отомстить за уготованную ему смерть; и в самом деле, если бы я могла спасти его ценой собственной жизни, то не поколебалась бы ни минуты. Однако он, бедняга, твердо решил обречь меня на еще более горькое раскаяние, чем то, на которое я уже сама себя осудила.

– Мне нечего тебе прощать, – сказал он. – Господи, если что на свете жальче и глупее старого дурака? Я-то уж было подумал, что тебе приглянулся.

В эту минуту его охватила ужасная дурнота, перед глазами у него все поплыло, он стал цепляться за меня, как ребенок, и называть меня именем какой-то женщины. Вскоре этот приступ, за которым я наблюдала, задыхаясь от слез, постепенно утих, и к нему вновь вернулась ясность рассудка.

– Я должен написать завещание, – проговорил он. – Достань мою записную книжку.

Я сделала, как он велел, и он принялся торопливо писать что-то на одной странице карандашом.

– Не сообщай моему сыну, – предостерег он. – Мой Филипп – настоящий зверь, жестокость его не знает границ, не сообщай ему, как ты мне отплатила.

Тотчас вслед за тем он вскрикнул:

– Боже! Я ослеп! – и прижал руки к глазам, а потом прошептал с едва слышным стоном: – Не оставляй меня на съеденье крабам!

Я поклялась, что не покину его, пока в нем будет теплиться жизнь, и сдержала свое обещание. Не отлучаясь, я бдела над ним, как до того над моим отцом, но мучимая совсем иными, отвратительными мыслями! День клонился к вечеру, а вместе с ним постепенно угасал и он. Все это время я вела трудный бой, защищая его от полчищ муравьев и туч москитов, прикованная к нему сознанием своей вины. На джунгли опустилась ночь, гул насекомых тотчас же усилился под темными сводами древесных ветвей над болотом, а я не могла понять, дышит он еще или уже нет. Наконец рука его, которую я сжимала в своей, похолодела, и я поняла, что свободна.

Я взяла его записную книжку и револьвер, исполнившись решимости скорее погибнуть, чем сдаться в плен, и, захватив с собою еще полную корзину провизии и кошель с драгоценными камнями, двинулась на север. В этот ночной час на болоте царил непрестанный назойливый шум, производимый тварями и насекомыми самыми разными, но без исключения враждебными всему живому. Однако в этом адском вое, визге и жужжании я шагала и шагала вперед, словно с завязанными глазами, ничего не замечая. Почва уходила у меня из-под ног, гнусная и скользкая, с хлюпаньем и писком, словно я наступала на жирных жаб; прикосновение к густой листве, вдоль которой я только и продвигалась на ощупь, вслепую, наполняло меня ужасом, точно извивы змеи под пальцами; во тьме у меня перехватывало дыхание, словно от засунутого в рот кляпа; воистину, прежде я не испытывала ни столь невыносимого страха, как во время этого ночного бегства, ни столь отрадного облегчения, охватившего меня, когда тропа постепенно пошла в гору, почва сделалась тверже, и я увидела, хотя и в некотором отдалении, яркую луну.

Вскоре я оставила позади опушку джунглей и оказалась посреди высокого, величественного леса, не запятнанных болотной жижей камней, столь же чистых, сухих песчаных пустошей, вдыхала ароматы горных растений, весь день нагревавшихся солнцем, и наслаждалась выразительным безмолвием ночи. Негритянская кровь, которая текла в моих жилах, помогла мне невредимой пробраться по зловонной, источающей чуму трясине; мне посчастливилось спастись от ползающих, язвящих и жалящих тварей, кишевших в болоте; теперь меня ждала самая легкая часть моего предприятия: пересечь остров, вовремя появиться в гавани и взойти на борт английской яхты. Ночью разглядеть такую тропинку, которую описывал мой отец, было невозможно, я тщетно осматривалась в поисках какого-нибудь знака: одиноко стоящей скалы или большого дерева – и, в невежестве своем, даже напрасно пыталась проложить себе путь по звездам, как вдруг до слуха моего откуда-то издали донеслось многоголосое пение, лихорадочно-быстрое и звучное.

Движимая мне самой непонятными побуждениями, я пошла в ту сторону, откуда оно раздавалось, и спустя четверть часа очутилась, незамеченная, на краю поляны. Ее освещал яркий свет луны и пламя костра. Посредине стояло маленькое, низенькое, грубо выстроенное здание, увенчанное крестом: я вспомнила, что, по рассказам, это часовня, некогда святотатственно оскверненная и переданная последователям худу. Возле ступеней, что вели внутрь языческого капища, я заметила какую-то черную массу, непрерывно шевелящуюся и копошащуюся, словно живая, и вскоре поняла, что это множество петухов, зайцев, собак и других птиц и животных, беспомощных жертв жестокости, со связанными лапами брошенных в кучу и не имеющих сил освободиться. Костер и часовню окружали плотным кольцом коленопреклоненные африканцы, мужчины и женщины. Они то воздевали ладони к небесам особым, неистовым, молитвенным жестом, то склоняли головы и опускали руки наземь, растопырив пальцы. Ритмично всплескивая руками, африканцы вместе с тем непрерывно вскидывали головы и тотчас же роняли на грудь, и тогда словно волна по морской глади пробегала по их рядам, и все это время не смолкал лихорадочный напев, подчеркивавший ритм обряда. Я застыла, как зачарованная, зная, что жизнь моя висит на волоске, ибо