Венгерский рассказ - Клара Бихари

ей нож в сердце. У собаки отвалилась челюсть, она прянула вверх еще выше, а затем, медленно оседая, опрокинулась навзничь и забилась на земле, перекатываясь из стороны в сторону. Из разинутой пасти вырвался жалобный визг. Напрасно, значит, Жига два года подряд отучал ее подавать голос. Мандарин рывком извлек нож из мертвого тела пса и перескочил через бревно. Теперь противников разделяла толстая колода. Филуш и Жига замерли на своих местах.

Мандарин глядел на них уже почти весело.

— Что остановились? Что ж, подождем, мне не к спеху.

Жига Гёрёг взвыл, так жаль ему было собаки. Султана он любил больше, чем родную мать. Задохнувшись, он рванул ворот рубахи и разорвал ее до пояса, в ярости пнул лакированным сапогом собственную ногу.

— Кишки выпущу, тварь, — выдавил он из себя.

Филуш растопырил было руки, но Жига рванулся, увлекая его за собой, и прыгнул на бревно. Филуш споткнулся и упал, а Жига, соскочив на землю, присел и замахнулся ножом, на мгновение раскрывшись. Не будь он в ярости, никогда не совершил такой ошибки. Луна, выглянув из-за облака, осветила его оскалившийся рот и узкие, слившиеся в одну щель глаза.

Удар Мандарина был страшен. Жига взлетел на воздух и, схватившись за голову, рухнул на землю, желая зарыться в нее от дикой, нестерпимой боли. Весенняя ночь смилостивилась над ним, и он испустил дух.

Филуш все еще не мог подняться и, опершись рукой на бревно, стоял на одном колене, выставив перед собой наваху. Мандарин, приблизившись, ударом ноги вышиб нож и, когда Филуш поднялся, приставил финку к его груди. Лицо Филуша и сейчас было неподвижно, как маска, только в металлических окружьях очков сощурились глаза.

Так они стояли друг против друга, не шевелясь, несколько секунд. В полной тишине слышно было, как тяжело, по-человечески дышит поселок. Наконец Филуш тихо сказал:

— Не трогай меня, Мандарин. Я ведь все равно… — Он облизнул языком пересохшие губы. — Я ведь все равно подохну. Теперь уже скоро… Дай пожить… Хоть немного… Мы были друзьями, Мандарин, вспомни.

Они стояли лицом к лицу еще долго. Потом Мандарин опустил нож. Он даже не полоснул им Филуша по щеке, как это делают в таких случаях, чтобы лучше помнил.

— Иди, — сказал Мандарин, повернулся к Филушу спиной, чтобы поднять свой жилет, и стал одеваться. Небо сделалось густо-черным, как это бывает перед рассветом. Скоро взойдет солнце.

Мандарин ощущал в себе какую-то незнакомую, необъяснимую легкость и принялся напевать свою любимую песенку:

— Влюбилось солнце вдруг в луну,

Луна ж — в мерцающие звезды…

Здесь, на этом самом слове, и вонзил ему под лопатку свою наваху Филуш, подкравшись сзади. Мандарин обернулся, Филуш бросился в сторону. Но Мандарин, как коршун, настиг его и, падая, нанес свой последний удар ножом. Перед глазами плыл туман, но он не сдавался, он боролся за жизнь. Мандарин полз к своему дому, хватаясь губами за пыльные травинки, словно помогая себе в пути. Сладкая, как материнское молоко, глина растворялась на языке. Поселок уже недалеко, вот-вот доползет до него Мандарин…

С того дня спокойными стали ночи в поселке, люди иной раз ездят даже в театр и, возвращаясь за полночь, шагают через пустырь без былого трепета.

А однажды, тоже ночью, исчезло с берега и знаменитое бревно, а куда, никто не знает. Говорят, приняла его в свои объятия речка Цыганка. Наверное, полюбила за что-то.

Перевод Ю. Шишмонина.

Геза Молнар

НЕОТВЯЗНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Есть такие воспоминания, которые не могут стереться, и они не витают в призрачном вневременном свете, будто всезнающая улыбка бессмертной Моны Лизы. Они возникают в часы отдыха перед нами, как на экране, в золотой тишине летних, клонящихся к закату дней, напоминают о принесенных жертвах, о выполненном долге.

Есть такой человек, которого я никогда не знал, с которым никогда не встречался. Человек из воспоминаний, человек-тень, с которым я связан навек, перед которым я должен держать ответ, хотя он у меня ни о чем не спрашивает. Он шагает со мной рядом, этот безмолвный, замкнутый мужчина, порою с его померкшего лица на меня устремляется испытующий взгляд, порою мне хочется ответить ему, но он предостерегающе подымает руку: «Не слова — дела нужны», — и в такие минуты я вижу потрепанный рукав его ветхого пальто.

Когда я получил повестку о призыве в августе 1944 года, мы поспорили с товарищами по работе. И поныне слышу я взволнованный голос Фери Нэмеца, толкавшего рядом со мной свой велосипед; он все уговаривал меня убежать, спрятаться.

— Не ходи! Мы спрячем тебя, здесь, дома, фронт совсем близко, ждать осталось недолго.

Дядя Йошка Приесол, подбадривая, обнял меня за плечи:

— Поедешь, дружище, к нам в Шорокшар, и у нас сможешь пожить.

Но фронт находился еще в Карпатах, дома — страшный террор, петушиные перья на касках, марширующие с песнями немецкие солдаты да рыскающие повсюду сыщики.

— Нет, так не пойдет, — возразил я. — Предоставьте это решить мне самому. Если пошлют на фронт, то перебегу к русским. Ежели отправят на запад, вернусь домой. Главное — дождаться удобного момента.

Вернулся я домой в Пештэржебет[11] как раз в день своего рождения, 6 ноября. Все так вышло, как я и предвидел. Мы копали противотанковые рвы в окрестностях Шаторальяуйхея, на склонах виноградника со зреющими гроздьями, стояла прозрачно чистая осень, и мы слушали доносившиеся издали, грозно приближавшиеся, глухие пушечные залпы. Нашей части было приказано отступать. В Эгере нас муштровали какое-то время, затем погнали на запад. Мы маршем пошли по Северной Венгрии и у Парканя, над Эстергомом, вышли к Дунаю.

У меня было два плана побега. Сдружился я в роте с одним парикмахером из Чопа, хорошо говорившим по-словацки, с ним и собирался податься в Эршекуйвар, к словацким партизанам. Но парикмахер в последнюю минуту подвел, испугался. Оставался второй вариант: вернуться в Пешт. Военный мундир я выменял у крестьянина на штатские обноски и, поскольку, кроме аттестата на получение солдатского жалованья, других бумаг у меня не было, то я, правда, со всевозможными приключениями добрался до Пештэржебета. Я вполне сознавал, что меня ждет, если поймают, за две недели до этого меня и так чуть было не предали полевому суду, потому что обнаружили мои записки, а наш ротный офицер своим волчьим нюхом уловил в них, что я «грязный большевик», я и не отрицал, да и глупо было отрицать, когда у него в руках были письменные доказательства. Это чистая случайность,