Венгерский рассказ - Клара Бихари

class="p1">— Все это от него зависит, все к нему прицеплены, как товарные вагоны к паровозу, — добавил он и, отшвырнув окурок, кряхтя, сполз со стола и стал рассеянно листать книжку «Тиса горит».

— Ежели сорвется, всем нам каюк, это точно, — вставил с грустной миной Фери Нэмец.

Балаж ласково улыбнулся.

— Это надежный товарищ, все будет в порядке.

Я же упрямо повторял:

— Мне лично терять нечего. Приду, когда скажете… — И потом спросил: — Знаете его?

Это был глупый вопрос, мог и сам сообразить: даже если знают, разве скажут? Конспирация не позволяет. Я и не стал дожидаться ответа. Фери Нэмец все-таки сказал:

— Никто из нас его не знает. Прежде никогда с ним не встречались. Мне кажется, он из Трансильвании, трансильванский товарищ…

Потом они встали и ушли.

Я задул лампу и лежал, уставившись в потолок, слушая буйствование ветра, истерические завывания в трубе. Я уже больше не нервничал, теперь мог спокойно и бдительно ждать будущего.

Думал о связном. Он мог пробираться только с фальшивыми бумагами. Товарищи передают их из рук в руки. Его хлещет, бьет и треплет вьюга, а он в поношенном пальто передвигается то ползком, то согнувшись, то перебежками, в кармане пистолет, курок взведен, граната наготове.

Я снова и снова видел все, снова переживал тот предутренний или ночной час, когда мы обрушиваемся на немецкие позиции, а в руках у нас оружие, извергающее огонь. Падают и наши люди. Я сражен пулей в первые же минуты. Но это будет там, на поле боя, и я — с оружием в руках, а не в этой комнатушке, беспомощный и одинокий. Наутро Пештэржебет будет освобожден, мы развесим красные знамена и, обнявшись, будем гулять с советскими солдатами по улицам. Или меня тогда уже не будет, и… в семье с гордостью станут произносить по прошествии лет мое имя. Илонка никогда не забудет, что был у нее парнишка, о котором старый Балаж скажет: «Хороший был товарищ, по первому зову отдал жизнь».

Проходили дни, миновало и рождество, близился Новый год. Я выспрашивал Илонку о делах, что да как, готовятся ли, сколько еще ждать? Фери Нэмец велел передать мне: придет время — скажут. Большая часть немецких боеприпасов, сбрасываемых с парашютом на Солдатское поле, была уже в наших руках…

После Нового года линия фронта подошла к городу, и наша улица попала под артобстрел. С другими частями города связь была прервана. Последние дни я провел у Балажа Шубица, спрятавшись в вырытом на его дворе укрытии. И однажды утром мы встали… и была мертвая тишина. В пахнущем снегом чистом воздухе не раздавалось ни одного выстрела. Открылись ворота, вошел мой братишка и радостно позвал меня в дом. Немцы смылись, повсюду советские части. Первого русского, который прокладывал на улице кабель, я обнял и поцеловал. Я не мог сказать ему ни одного слова, только молча тряс ему руку, он тоже растроганно улыбался — кажется, понимал, в чем дело. В тот же день товарищи передали мне, что будет собрание, я тоже должен быть, так как мы организуем коммунистическую ячейку. Над Пештом клубился густой черный дым, снова гремели бои, но мы в освобожденном городе, среди руин и мертвецов, немедленно приступили к работе. Размышлять особенно некогда было. Мы упоенно сражались с голодом и холодом, строили жилища, вели партийную работу — и все это в условиях суровой реальности вновь зарождающейся жизни.

Однако тревожные воспоминания о той несбывшейся атаке нет-нет да и возвращались ко мне.

Случилось однажды так, что мы с Нэмецем пешком шли в Пешт на какое-то собрание… Тогда я и спросил его:

— Послушай, Фери… что же это вышло с той нашей подготовкой? Почему ничего не получилось? Выходит, все было впустую?

— Почему, спрашиваешь? Постой-ка… ага… да потому, что наш связной пропал. Пропал совсем, без вести. И мы потом уже не могли наладить связь. Остались, оторванные, одинокие, в неведении, как глухонемые. Вроде все было подготовлено, а с места не сдвинулось. Вот почему. Все держалось на нем, на этом самом одном человеке, на связном.

Некоторое время мы молча шагали рядом, затем Фери остановился и отсюда, с окраины Пешта, окинул взглядом залитый холодным апрельским светом город, все это гигантское скопище развалин и эскадрильи советских бомбардировщиков, тянувшиеся к западу вдоль горизонта.

— Наверно, поймали и ликвидировали. Но предателем он не стал, как видишь, никого из нас даже не заподозрили. Сумел умереть так, что мы все уцелели.

Шестнадцать лет прошло с тех пор. Фери умер три года назад, при трагических обстоятельствах, во цвете лет; старый Балаж теперь пенсионер — каменщик на пенсии, дядю Йошку избрали секретарем обкома партии и депутатом парламента. Илонка стала адъюнктом университета — а что до меня, то я вывожу маленькие черные буковки на белой бумаге. Мое дело — подмечать, что происходит в жизни вокруг, разбираться в воспоминаниях, раскладывать их «по полочкам», разгадывать скрытые от глаз законы судеб и характеров.

Именно это и составляет смысл моей жизни.

Но связного я ни на какую «полочку» поместить не могу. И вот в эту пору, на стыке зимы и весны, когда гуляют терпкие мартовские ветры, или в холодном свечении апреля, снова и снова возникает передо мной человек из моих воспоминаний. Человек-тень. Заговорить бы с ним, сказать бы ему, что я его понял, я знаю, что он учит стойкости, выполнению долга под дулами винтовок, под остриями штыков, что он учит верности, которую хранят даже, если операция обречена на провал, умению сберечь тайну и спасти жизни другим, когда своя жизнь вот-вот оборвется, учит радости победы, за которую заплачено провалами и неудачами. Сказать бы ему, но он устремляет на меня испытующий взгляд и предостерегающе подымает руку: «Не слова — дела нужны», и в такие минуты я вижу потрепанный рукав его ветхого пальто.

Перевод И. Миронец.

Лайош Надь

ПУСТЬ ЭРЖИКА ХОДИТ В ШКОЛУ

Тетя Стракота целых два года не выходит из дома. Стара она стала: ей уже восемьдесят три. Два года назад хватил ее удар. К счастью, случай оказался несложный, выздоровела старуха, но с трудом двигает правой ногой. «Пригладил маленько удар маманю», — говорил обычно ее сын, Адам Стракота. Конечно, слово такое может показаться жестоким, да ведь Адам, собственно, потому так говорит, чтоб удержать готовые пролиться слезы, когда он глядит на родную мать. Ох, не пристало плакать старому, шестидесятилетнему крестьянину.

Эржика Стракота — внучка старухи. У Адама и жены его было много детей; в живых остались только трое, и младшая, ей