Венгерский рассказ - Клара Бихари

к разбойникам. Ровно столько же прослужил и гусар с зеркальным сердечком, только вот не знаю, в каком полку. Может, вы слышали об этом витязе — это был не кто иной, как знаменитый гусарский капрал, гроза лабанцев[13], по прозвищу Янош Куруц. Когда великий князь, правитель Венгрии Ференц Ракоци послал под Вашархем полк в атаку, этот гусар скакал впереди всех и размахивал своей широкой саблей. От его крика лабанцы застывали на месте и валились под ноги его коня, как скошенная трава. Добрый он был рубака, красавец парень, к тому же такой веселый, что слава о его шутках разносилась за тридевять земель. Стоило девице увидеть, как гарцевал он на своем коне впереди эскадрона, — сердце у нее под рубашкой начинало биться как птица. Но он не ходил под девичьи окошки распевать серенады — выйди, дескать, на крылечко, цветочек мой! Девицы сами ходили к нему. Но к той казарме, где он жил, даже близко нельзя было подойти без сапог — все красавицы, сколько их ни было в округе, вытаптывали траву под окном гусара. Поэтому вполне понятно, что поблизости всюду была сплошная слякоть.

— Ах ты, лихорадка его возьми! — вздохнула тетушка Рожи.

Мастер по части корзинок и мой хозяин хохотали во все горло, я же и сын свинопаса фыркали, как только что окотившиеся кошки.

— Но настал великий пост и для нашего гусара. Война кончилась. Верховный главнокомандующий Миклош Надьберчени приказал своему воинству вернуться домой. Тут капитан нашего гусара написал ему увольнительную грамоту и выплатил знаменитой грозе лабанцев жалованье — ровно шесть медных пятаков, деньги не ахти какие, если учесть, что за два пятака на базаре давали трубку, а за три — полмешка репчатого луку. Гусар спрятал деньги, нахлобучил поглубже кивер, положил бумагу о бессрочном отпуске в карман, прихватил свою широкую саблю, отсалютовал капитану и при всей парадной амуниции отбыл домой хоть и пешком, но довольно бодро. Усы его лихо торчали кверху, что прямо не знаю, как это он не проткнул ими небо, шпоры напевали веселую песенку, сзади на длинном ремне болталась сабля. Так и шел гусар через множество деревень, не евши, не пивши. Ни одной женщины не попадалось ему на пути. Чем дальше он шагал, тем больше его одолевал голод, а особенно страдал он без сладких объятий, ведь он был страшный лакомка. Неудивительно, что мало-помалу он закручинился, а потом и совсем впал в отчаяние от страсти неуемной. На губах у него выступила пена, как у вола, мечтающего о мякине. Уныло он тащил свои длинные, как оглобли, ноги, а еще недавно лихо торчавшие усы теперь свисали чуть не до земли. Бесовская кровь не давала ему покоя, подстрекала на всякие проделки. В конце концов он решил: будь что будет, пропадай вся его наличность, а уж он потешит себя. Есть будет, пить будет вволю и девку раздобудет хоть из-под земли — откладывать дальше ужин да усладу было уже невмоготу. Чтобы обдумать все это пообстоятельнее, он присел у придорожной канавы, прямо под каменным изваянием, изготовленным каким-то предприимчивым каменотесом. Перед ним на лугу, звеня колокольчиками, паслось стадо белых коров, чуть поодаль серебрилась отара овец, а на тополях заливались на разные голоса птицы — куковала кукушка, щебетали коростели. В шири сияющего синим блеском озера длинноногие аисты охотились за лягушками. В общем, мир был прекрасен, словно нарисованный для столичной картинной галереи. Гусара раздирала страсть, но в стольких направлениях, что он сам не знал, чего пожелать сначала. Тогда расстегнул он свой огненно-красный мундир и достал из-под рубашки зеркальце-сердечко, которое уже много лет носил на шее на шнурке. С виду это был обыкновенный красный глазированный пряник в форме сердечка с зеркальцем посередине, ценой в двадцать крейцеров, какие и поныне пекут пекари для влюбленных. Но это была не простая ярмарочная безделушка. В этом сердечке жили тайны, запечатленные на нем поцелуи и радужные мечты: сердце жило, грело и давало радость. Обменялись они сердечками с худенькой крепостной девушкой, когда он три года назад был в отпуске в родных местах.

С зеркального сердечка, как теплый и нежный вздох, слетели слова: «Отдаю тебе свое сердце». Гусар долго смотрел на сердечко, голод его прошел, печаль улетучилась, и в мгновенье ока его душу переполнила безудержная радость. Он готов был бы поделиться ею чуть ли не с придорожным кустом. Но тут подъехала к тому месту, где он сидел, телега, нагруженная арбузами. Гусар остановил возчика и тут же выторговал у него самый большой арбуз. Таких арбузов в наше время уже не родится. Сами посудите: когда гусар выел половину арбуза, он по доброте сердечной надел корку на лысую голову каменного изваяния, чтобы солнце не слишком припекало тому затылок; грубо вытесанный божок высунул язык, будто слизывал арбузный сок, ручьем стекавший у него со лба. Гусар же, съев половину арбуза и выпив сок, с полным правом мог сказать, что он наелся и напился вволю. Другую половину арбуза он оставил изваянию, заявив ему без обиняков: «Слезай-ка ты оттуда, с верхотуры, будь ты хоть самый что ни на есть святой! Не стесняйся, когда есть что пожрать. Видишь, я тоже как бездомная собака, хоть и проливал кровь за родину». И гусар, не оборачиваясь, пошел через горы и долы прямиком к своей деревне. Топает он по дороге, и вдруг идет ему навстречу ни дать ни взять старая кастрюля — так по крайней мере ему показалось. И такая тоска его обуяла по хорошему ужину, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Закипела кровь в нем. Как только «кастрюля» подошла — при ближайшем рассмотрении она оказалась весьма пожилой особой, — гусар мой обратился к ней с таким великосветским шиком, каким в полном совершенстве владели только видавшие виды повесы гусарского генерала Миклоша Берчени, знавшие все ходы и выходы в деле обращения с прекрасным полом. Старуха потеряла дар речи, услышав изысканнейшее приветствие гусара:

— О, не снится ли мне это чудесное видение, столь же редкое и необыкновенное на земле нашей грешной, как филин, у которого перья из чистейшей меди! Какое счастье мне привалило, что я удостоился лицезреть столь прекрасную матрону, красотку из красоток, особенно ежели обратить внимание на ее щиколотки. Скажите, розочка, фиалочка (а про себя: «грязная малярная кисть, палка от прошлогоднего пугала»), скажите, чьих ног следы с сотворения мира усыпаны розами, гвоздиками, тюльпанами, васильками и всякими сорняками? Вы слышите, что я вам говорю, или вы уже совершенно оглохли? А если слышите, отвечайте: видели вы