Венгерский рассказ - Клара Бихари

что голова моя тогда уцелела, и теперь я не намеревался снова провоцировать судьбу. Однако я страстно почитал законы рабочего дела и достаточно крепко ненавидел фашизм, чтобы отказаться от намеченных планов. От матери моей я унаследовал молчаливое упрямство, а от отца — безудержную веру в то, что за справедливость надо на карту ставить все без колебания. И я решил: служить солдатом у нилашистов не буду и на запад не уйду.

Я искал место, закуток, где можно бы укрыться, но где взять такого человека, который даст себе вспороть живот из-за дезертира. Исходили мы с другом Лайошем Тамаши весь Пешт, были в Буде, в Андьялфёльде, в Уйпеште, но на нас везде смотрели косо. И я снова вернулся в Пештэржебет и здесь бросил якорь. Илонка, моя невеста, сняла мне тут, на улице Рожахедьи, ветхую постройку с черепичной крышей, бывшую прачечную, прилепившуюся к маленькой лачужке. Здесь была и койка, и старенькая железная печурка, и вот тут я и прибился. Хозяйка дома, курящая старая дева, звалась тетя Лизо; она сочувствовала революционному движению, ее брат в девятнадцатом году был красным матросом, тети Лизо можно не опасаться. Но, кроме крошечной прачечной, и она не могла мне ничего предоставить. Топливо и немного продуктов приносила моя мать в рюкзаке. Под вечер она отправлялась в путь, говоря домашним, что идет «к арестанту Фери» — у нас был заключенный Фери, которому мы помогали. Только мать знала, где я живу, и, прощаясь со мной, в дверях всякий раз говорила: «Ежели поймают, дай мне знать, пусть нас двоих расстреляют…»

Так и жил я в сумрачной прачечной, дверь тетя Лизо снаружи запирала на засов, чтобы в случае облавы сразу было видно: помещение нежилое, им не пользуются, а там или поверят или заставят отпереть. Я читал и читал — все, что удавалось достать; запрещенный томик Белы Иллеша «Тиса горит», «Революция качеств» Ласло Немета, «Россия» Калмана Раца и кучу различных романов.

Осень переходила в зиму, следовали друг за другом пасмурные, серые дни, бесконечные дни сменялись бесконечными ночами. Слабенький снег, как сахарный, посыпал дворик, крыши, частоколы, где-то поблизости, за городом, гремели бои, с неба падали самолеты, а нилашисты устроили облаву на соседней улице, в одном из домов прятался солдат, его вывели во двор и тут же на месте пристрелили.

Ожидание действовало мне на нервы. Тесные стены давили на меня, будто я живьем замурован в кирпичи, иногда думал: вот распахну сейчас дверь, выскочу, вырвусь на улицу и помчусь в никуда, в бесконечность, буду мчаться, обезумев от бега, от свободы, пока не рухну, а там будь, что будет.

Илонка приходила всегда, как стемнеет, и приносила в корзиночке густую похлебку с лапшой, фасолевую или кукурузную кашу, потом, пробыв у меня с часок, уходила. Шла она опасной дорогой, широким полем, переходила ручей, метров триста от линии фронта, светящиеся ракеты прикрывали ее сияющим плащом, а она, прильнув к влажной осенней земле, прислушивалась к жужжанию пуль. Родителям она говорила, что свой ужин съедает у меня, а меня уверяла, что дома ее уже накормили. Однажды вечером, когда она шла от меня домой, ее поймали полевые жандармы и увели на передовую к своему начальнику. Спасло ее то, что на позицию прорвался советский танк-одиночка и бой длился до утра.

Я задыхался от ненависти и беспомощности. Допустим, я уже кое-что сделал одним своим побегом, но достаточно ли этого в такое время… Немецкие солдаты опустошают магазины, оставленные жителями дома, выгоняют детей и женщин рыть заграждения под пушечным огнем — у нас на глазах рушится, гибнет Будапешт. История железной рукой стучится, ломится к нам, требуя ответа от города, а мы с беспомощностью парализованных замерли и ждем.

За несколько дней до рождества ко мне пришли гости. Илонка привела старого Балажа Шубица, Фери Нэмеца и дядю Йожи Приесола — они, как и я, были выбраны в рабочий комитет. Дни становились все холоднее, и, когда они вошли, в мою крохотную комнату ворвалась ледяная снежная вьюга. Они дружески пожали мне руки, уселись кто на стол, кто на кровать. И вот мы сидели при слабом свете керосиновой лампы — я в зимнем пальто, и в комнатке было даже уютно.

Все трое были каменщиками, Балаж — подмастерьем, дядя Йошка — мастером, Фери Нэмец то разводил смесь для штукатурки, то подносил кирпич, в зависимости от того, куда его могли приткнуть на стройке товарищи в периоды между провалами операций и заключениями, то менее, то более продолжительными. Я так обрадовался их приходу, что даже растерялся. Старый Балаж поставил на стол бутылку палинки со словами, что это-де передают товарищи, а я стал ею же их угощать, но они даже глотка не сделали: спрячь, мол, дружок, согреешься, когда станет очень холодно.

Фери Нэмец, лицо которого становилось суровым, напряженным, если речь заходила о рабочем движении, и на этот раз сразу приступил к делу:

— Пришли тебя спросить, согласен ли ты что-нибудь предпринять против фашистов… с оружием в руках? Но имей в виду, может случиться, что придется жизнью поплатиться. Ты подумай. Пойдешь ты против этой сволочи?..

— Да что говорить… — тихо пробурчал дядя Фери. — Ясное дело, пойдет…

Вокруг меня будто стены раздвинулись: ко мне резким пестрым вихрем ворвалась жизнь. Мне хотелось закричать, броситься им на шею, но я лишь сказал с тихой решимостью: «Мне терять нечего. Я здесь ежеминутно смерти жду. Дайте мне пистолет, не идти же с перочинным ножом против фронтовиков».

Затем дядя Йошка разъяснил ход действий: здесь, в Пештэржебете, мы нападем на немецкие позиции, образуется брешь, через которую и прорвутся советские части. Пойдут все строители, пойдет революционная молодежь и металлисты. Готовится серьезное восстание. Старый Балаж задумался, взгляд его устремился куда-то в прошлое, и он взволнованно сказал:

— Снова станет наш город городом Ленина, как было в девятнадцатом…

Планы друзей превзошли самые смелые мои мечты. Но было у меня одно опасение; если русские не будут предупреждены, мы можем дорого заплатить за эту затею. Немцы разнюхают, и вся операция провалится. Фери Нэмец посмотрел на меня.

— Связь уже налажена. Военный центр в Пеште за пару часов согласует отдельные действия с советским командованием. Наш же связной доставит нам указания.

Балаж покачал головой.

— Да, вот это смельчак!.. В Пешт, потом сюда, к нам… Да еще по Кёбанье да Келенфёльду[12] разгуливать. И на каждом шагу смерть подстерегает.

Дядя Йошка одной рукой, как он привык на лесах, свернул цигарку, зажал ее между губами и затянулся рыхлой самокруткой.