Венгерский рассказ - Клара Бихари

— Была я страсть как стыдлива. Может, господин учитель и выучил бы меня хотя бы имя в книгу вписать, — нас в ту пору венчал священник, — да вот стыдилась я в своей неучености признаться…

Адам Стракота прислушивается не к словам старухи, а к тому, как свистят ее легкие, с трудом втягивающие воздух. Он закашливается, заглушая готовое вырваться рыдание. А старуха продолжает, словно бы говорит только для Эржики:

— Венчал нас с дедом твоим молодой красивый батюшка. Потом надо было войти в ризницу и подписать свои имена. Деду первому протянул перо его преподобие. Дед, тот писать умел, он в солдатах грамоте выучился. Такую завитушку вывел, что…

Снова старуха прерывает рассказ.

А Эржике не терпится:

— Говорите же, бабушка. Интересно, как в сказке.

— Зато чистая правда… Стою это я, сжимаю пальцами ручку и на молодого батюшку с мольбою гляжу — кажется мне, сотворит он чудо. А батюшка поглядел на меня и, засмеявшись, сказал: «Крест поставьте, душенька. Или вы и крест поставить не умеете?» — спросил он с издевкой… Я на деда твоего поглядела. Лицо его красным от стыда сделалось. Да не того он стыдился, что я писать не умею, это он потом уж рассказывал, а того, что поп молодой меня перед всем миром осмеял…

Старуха уже не задыхается, словно ощутив прилив новых сил. Задумалась, потом заговорила быстрее:

— Весь день, всю ночь я думала над тою издевкой. На свадьбе силком проглотила пару кусков. Будто бы злой дух какой все шептал мне в ухо: «Поставьте крест, душенька». Всю мою жизнь загубил тот случай. Нет… не могла защищать я… ни перед кем… свою правду. Какая же правда может быть у того… кто имя… даже имя свое подписать не умеет?

Совсем из сил выбилась старуха. Должно быть, за целую жизнь не говорила столько сразу. Закружилась у нее голова, и она просительно смотрит на сына. Большой, угловатый человек берет ее на руки и несет в угол за печку. Усаживает на стул и, став рядом, бережно обнимает. И молчит.

Жена Адама тоже молчит, стелет постель старухе. Потом заботливо подводит к постели, раздевает и укладывает спать, как ребенка. Старушка так мала, что почти теряется среди подушек, но, когда ее укрывают, из-под пухового одеяла высовывается седая птичья головка.

В голове Адама Стракоты теснятся разные смутные мысли. Учить надо девочку… И еще кооператив… Много, ой много книг на полке у учителя. Надо бы попросить почитать. Что там может быть написано, в такой книге?.. Он говорит:

— Завтра отвезу Эржику в город, в школу, — и, низко наклонившись к матери, добавляет: — А вам, маманя, куплю мягкое кресло, такое, как у врача в приемной.

Он глядит на мать, слышит ли, что обещает сын?

Не слышит старуха. Она уже и того не знает, что лежит здесь, в низкой комнате с бревенчатым потолком. Она идет по большому-большому лугу, даже не идет, а парит над ним. На этом большом-пребольшом лугу воздух ясен и свеж, и вокруг нее толпится народ. Все знакомые. Вот ее муж — он погиб в четырнадцатом году, — а вон девчонки и мальчишки, с которыми она вместе ходила в приходскую школу. Недолго с ними ходила, а все-таки помнит. А вот летит перед нею большая стая гусей, те самые гуси, которых она стерегла, когда ей всего-то семь лет было. Какие у них гладкие перья! Она выдергивает одно из хвоста гусака и очиняет. Она улыбается. И весь луг, и облака, и голубое небо исписывает своим именем. А перед нею стоит молодой священник, тот, который ее венчал, и любезно, поощрительно улыбается…

— Гляди, какое лицо у нее красивое, — говорит жена Стракоты мужу.

— Совсем молодое стало, — соглашается Адам, и на глазах у него выступают слезы.

Эржика выбегает из комнаты. Слышно, как она во дворе плачет.

Перевод Е. Терновской.

Шандор Ридег

ГУСАР С ЗЕРКАЛЬНЫМ СЕРДЕЧКОМ

Все началось с того, что погода вдруг испортилась и загнала нас в дом. Днем мы — двое батраков и я, тоже всего лишь слуга, — вязали в каморке веники, а вечером лущили кукурузные початки. А чтобы веселее было, хозяин пригласил и соседей.

Пришли дядюшка Конц, Седмак с дочерью, Куцур — знаменитый корзинщик, — жена на базаре величала его не иначе как мастер, — сын свинопаса и другие. Пришла и тетушка Рожи и привела с собой трех девиц. Одним словом, лущили мы кукурузу и, как водится, болтали обо всем, что на ум придет. Особенно отличались тетушка Рожи и мой хозяин. И вот, когда темы для разговоров были исчерпаны, тетушка Рожи предложила рассказывать сказки, а то, говорит, во рту пересохнет от игры в молчанку. Дядюшка Конц, пригладив свои торчащие усы, сказал, что он мог бы кое-что рассказать, но только о любви — ведь лучше ее ничего не сыщешь на белом свете.

— Взять хотя бы священное писание, — продолжал дядюшка Конц. — Что плохо? Да то, что любовь в нем на самом последнем месте. А вы только подумайте, как было бы здорово, если бы священное писание было начинено такими трогательными историйками, какие я знаю.

— Чем попусту болтать, сосед, — сказал мой хозяин, — вы бы лучше рассказали эти любовные историйки. А я, пожалуй, выплюну табак, а то как услышу насчет юбок, так слюнки и потекут.

— Вот и я говорю, — подхватил дядюшка Конц. — Каждый слюнтяй заглядывается на юбки, будь то нищий, король, святой апостол или деревенский дурачок, а кто из них крепче любит — это только жизнь может показать. Вот как перед богом говорю — нет цвета краше смазливенькой девчонки, не говоря уже о молодухах. Давно надо вынести закон: если попадется такой твердокаменный болван, который не растрогается при виде белых ножек под красной юбкой, тащить его под ружьем на живодерню и глушить обухом по затылку, как паршивую клячу.

— Золотые слова, сосед! — молвил мой хозяин. — Но не лучше ли вам все-таки начать свою историю.

Девицы хихикнули, а парни навострили уши, как жеребцы перед кормушкой.

— Давно это было, — начал дядюшка Конц, — в те далекие времена, когда на головах носили железные шлемы. Был тогда такой обычай: родители как увидят, что девка заглядывается на запретный плод, так и выгоняют из дому в одной рубашке. Вот и пресекли распутство, а ведь охочие до греха среди прекрасного пола попадались везде и во все века. Но труднее всего в ту пору приходилось гусарам; им нужно было служить полных пятнадцать лет, если, конечно, они не сбегали и не подавались