Венгерский рассказ - Клара Бихари

те, у кого дома портился телефон, к тебе излить душу приходили попавшие в беду, нередко они просили денег, и ты никогда не отказывала, а случалось даже, что ты вела бестолковых соседей к нотариусу за нужной справкой или провожала их на судебный процесс. До чего же ты, опекая бедненьких, была упряма — боже мой! — сколько раз пыталась ты обратить меня в свою веру, доказать, что не я, а именно ты права, совала мне под нос всякую гадость — приблудных кутят, — просила взглянуть, какие преданные у них глаза, сколько в них светится привязанности и ума; ты первой останавливала в подъезде Лип-тара, когда мы вместе возвращались домой, и упрашивала меня заговорить с ним, сказать ему что-нибудь, все равно что, потому что тогда для него будет светлый день, оттого, что он поговорил со мной, для него это высокая честь, когда такой человек, такой ученый общается с ним…

Если ты понимала, что я собою представляю, почему ты тогда не узрела моей собственной беззащитности? А требовал я от тебя немногого: только лишь покоя и тишины. Но тишины нетревожимой. Ты не дала мне ее. И теперь я накажу тебя за прошлое, а наказанием тебе будет забвение; я забуду тебя, как если бы ты никогда и не была моей женой, будто и вовсе не существовала на свете. Ты умерла, и не только для окружающих. Прежде всего — для меня!

ДАЛЬНЕЙШЕЕ

Вали улыбалась ему и говорила: «Нет, это тебе не удастся».

Профессор тоже позволил себе улыбку, потому что не верил ей.

ЗАВЕРШЕНИЕ

Все началось с голубей и синиц.

Карниз, куда Вали сыпала зерна для птиц, давно был пустой и чистый, крючок, на который каждую зиму подвешивался кусок сала, сняла уборщица. Но голуби неизменно усаживались на карниз и через окно заглядывали внутрь, да и певчие птицы тоже не изменили своих привычек, они, как и прежде, на мгновение вспархивали на карниз, их крошечные глазки-бусинки поблескивали.

Птицы ждали.

Когда он открывал окно и, размахивая носовым платком, пытался отогнать их, птицы перелетали на платан и оттуда по-прежнему следили за ним. У профессора возникло ощущение, что птицы совсем не боятся его, они, вернее сказать, не понимают его действий; не понимают, что это белое он держит в руке и какие знаки он им подает, а когда профессор закрывал окно, они снова оказывались тут как тут, на знакомом карнизе, и снова заглядывали внутрь, а иногда, казалось, и заговаривали с ним: до сих пор профессор никогда не замечал, какой удивительной глубины голоса голубей и какие необычайные сопрано слышатся в трелях певчих птиц. По пять-шесть раз за день приходилось ему отрываться от стола, чтобы шугануть птиц, и, когда он снова садился на рабочее место, мысли разлетались вспугнутой стаей.

Пришла зима, повалил снег. Птицы, нахохлившись, замерли среди ветвей, втянув головки и встопорщив перья. Вид у них был раздражающе несчастный, и профессора особенно выводила из себя их тупость и то непостижимое упрямство, с каким они целыми днями сидели на дереве возле окна, вместо того чтобы искать себе убежище где-нибудь под крышей. Профессор предположил: видимо, они потому не улетают, что голодны. Он купил корма, убедив себя, что птицы исчезнут, когда наклюются зерен, и по крайней мере большую часть дня не станут надоедать ему, лепиться на ветках и на карнизе, не будут смотреть на него странным, непонятным взглядом бессловесных тварей. Он смел снег с карниза, попробовал насыпать зерно прямо из пакета, но пальцы его были неловки, недостаточно гибки. Тогда он принес из кухни бокал для вина, зачерпнул им корм и стал сыпать зерно на карниз; с помощью бокала это ему удалось; профессор не без отвращения взглянул на выпачканный бокал, назначение которого было совершенно иным. Глаза голубей прилипли к карнизу, гулко воркуя, птицы склевывали корм, разбрасывали зерна лапками, изредка ударяли друг друга клювами… Через считанные минуты корм был склеван, и птицы, словно по команде, разом снялись и улетели все до единой, и больше профессор не видел их до следующего утра.

Затем возвратился Фрици.

С его появлением в доме поднялся шум и гам. Фрици не сразу вбежал в подъезд, сначала он встал под балконом и залился радостным лаем: до квартиры профессора Фрици торжественно проводили жильцы — все, кто в окна, выходящие на улицу, заметил пса, когда Фрици выскочил из машины сына тетушки Тотне. Тетушка Тотне гостила за городом у своего сына, и, когда сын вез ее обратно в город через весь Редеч, во дворе одного из домов старушка заметила Фрици; пес сидел на цепи, но его нельзя было не узнать: уж очень смешно разбросаны были по шкуре белые и черные пятна. Новый хозяин без лишних слов отдал собаку тетушке Тотне, которую Фрици тотчас признал и на радостях облизал ей лицо и руки. Когда его впустили в квартиру, он, не помня себя от восторга, впервые в жизни прыгнул на грудь профессору, гавкнул что-то радушное на своем языке, которого профессор, конечно, не понял, но сам этот факт привел его в смятение, ибо профессор чувствовал, что Фрици рад, безмерно рад ему — так, как когда-то радовался своей хозяйке, и что пес забыл, как обошлись с ним в тот вечер, бросив в лесу, и теперь он счастлив, что вновь оказался дома и снова видит его. За Фрици в оставшуюся приотворенной дверь в квартиру ввалился весь дом, и во главе жильцов — взволнованная, запыхавшаяся тетушка Тотне. Непрошеные гости расселись, стали разглядывать книги, какая-то женщина — он даже не знал, как ее зовут, — выскочила на кухню посмотреть, нет ли чего в холодильнике вкусного для собаки. Когда обнаружилось, что в доме вообще нет никаких продуктов, даже молока, трое соседей бросились к себе за провизией, а еще трое сердобольных потом кормили Фрици; кормили на том самом ковре, который вот уже несколько недель никто не пачкал.

Когда заявился Липтар, профессор понял, что проиграл.

Женщина, приходившая к нему убираться, управлялась с делами до середины дня, после обеда она уходила, и всю остальную часть дня и вечер профессор неизменно проводил в одиночестве. Звонок он отключал и дверь не открывал никому, хотя всякий раз знал, когда кто-то стоял за дверью, потому что Фрици принимался глухо рычать, вставал и делал несколько шагов к порогу, откуда оглядывался на хозяина, словно ожидая команды. Пес уже не чуждался его, напротив, теперь он всячески выказывал ему свою привязанность и всегда умел пристроиться возле хозяина. Пока была жива Вали,