Венгерский рассказ - Клара Бихари

— А вдруг это сам хозяин схоронился да уворовал? — рассуждает еще один. Ведь сколько мужиков, столько и мнений.

— Хозяин? Борону-то? Уж не рехнулся ли ты часом, Шандор, а, милок? — осаживают его окончательно, потому что и вправду странно было бы, что какой-нибудь барин втихомолку да в темноте тащил бы на спине борону… Охо-хо-о… ха-ха-ха-ха. Да это потому хотя бы невозможно, что ни об одном из них ни слуху ни духу.

Словом, кабак медленно наполняется. Мужики сидят, стоят, некоторые поглядывают на дверь и — впору диву даваться! — все больше продвигаются вовнутрь. Как будто боятся, что дверь откроется и они вывалятся наружу.

— Нет этой земле божеского благословения, земляки, это я вам говорю, — разглагольствует один мужик, кузнец, по прозвищу Гривенный, который в одиночестве сидит за маленьким столиком спиной к окну. Мужики встревоженно поворачиваются на голос, а те, кто толчется в середине, устраиваются к нему лицом.

— Отчего ж ему не быть? Дюже грамотные эти мастеровые! — доносится с другого конца. Но что правда, то правда — большинство в изумлении молчит.

— Оттого, что… поповская эта земля. Не чья-нибудь. А попы — слуги господа бога. Как ни крути… — аргументирует кузнец. У него и без того трудный характер, а сейчас он еще и разозлился. Страшно разозлился. Как же иначе. Эти два хольда глаза ему повыкололи. Ну, погодите, ужо он покажет… Перед ним пятьдесят граммов палинки, которые он разом опрокидывает себе в глотку. Потом глядит на кабатчика. Искоса. Это означает, что надо повторить. Хотя он уже выпил раз пять по пятьдесят.

Кабатчик шевельнулся, наклонился под стойку, думая при этом, что надо бы сбегать в сарай, где варится, кстати, палинка. Котел для варки варенья, который он заместо перегонного куба пристроил, соединен трубкой с перемывочным баком, крышка хорошо замазана глиной и придавлена большим камнем. Уж он-то смыслит в том, как из ничего, из кукурузной муки, из виноградной выжимки, из того, из сего хорошую деньгу выколотить.

Вперед протискиваются два человека, на которых, когда они вошли, никто не обратил внимания. Останавливаются перед столом, переглядываются. Потом перешагивают сначала одной ногой через скамью, потом другой — словом, садятся. Напротив кузнеца. Это председатель и секретарь.

Председатель думает о том, что черт бы побрал этого дурня кузнеца. Зря он дал ему на хольд больше, чем полагается по декрету мастеровым, — тот знай свое распускает язык. Подстрекает. А секретарь размышляет о том, что напрасно в этом вопросе поддерживал председателя, хотя весь комитет был против, — такими речами кузнец сорвет завтрашнее собрание крестьянской партии.

— Постой-ка, любезный, почему же нет этой земле благословения? — спрашивает секретарь.

— А потому, что… я уже сказал. Нельзя было трогать попов, вот почему.

— Вот что, кум (они с кузнецом кумовья, что седьмая вода на киселе). Есть такой закон, чтобы землю разделить. Но нет такого закона, чтобы заставлять и принимать ее. Если попов жалеешь, отдай им обратно два хольда. Можно отдать. Может отдать всякий, кто пожелает, — он вдруг выкладывает на стол карандаш и бумагу. Поворачивается ко всем: — Мужики! Кто хочет вернуть землю попам? Пусть назовет свое имя, я запишу, а завтра все улажу… — и уже пишет: «Элек Балог, Гривенный кузнец… два хольда…»

Кузнец (почему его зовут Гривенным, никто толком не знает) смотрит на бумагу, как баран на новые ворота. Тишина такая, что будто не вино и палинку пили мужики, а молоко. Те, кто только что бузил, словно воды в рот набрали, молчат и другие. Можно сказать, вдвойне молчат. Все смотрят на Гривенного кузнеца, у которого медленно выпучиваются глаза. Ухватившись обеими руками за край стола, он откидывается назад.

— Чтобы я отказался от двух хольдов моей земли?

— Конечно. По-другому попам не вернешь.

Гривенный кузнец ошарашен. Конечно! По-другому не вернешь. Но ведь не того он хочет. Он только потому говорит, что мало, очень мало этих двух хольдов. Он хотел бы больше, больше надобно…

— Я всегда был демократическим человеком, — говорит он медленно, с обидой в голосе, будто они начали спор, а не он.

В другом углу возникает шум, перепалка, но все это беззлобно. Волнами, будто ветер камыш качает, расходится по кабаку хорошее настроение.

Кабатчик ходит от стола к столу, посматривает, кто заплатил, кто нет, и между тем подсчитывает про себя выручку. Сейчас нет тебе ни налога с оборота, ни налога с потребления. Только дашь на дашь. Работа чистая. Все в выручку. Палинку он сам варит, а вино… А вино оставил здесь господин Вейс, которому, между прочим, и кабак принадлежит. Кабатчик говорит всем, что рассчитается с господином Вейсом, когда тот вернется домой.

Но господин Вейс домой еще не вернулся, и, следовательно, кабатчик Ласло Элеш может зарабатывать, сколько ему влезет.

Как бы веревочка ни вилась, все равно конец будет. Вот и замечает кабатчик, что заведение уже опустело. С глазу на глаз с Гривенным кузнецом остались только председатель и секретарь.

— Можешь вступить в партию, есть для тебя место, — кто знает, в который раз агитирует председатель комитета.

— Я? Чтоб я стал коммунистом? Ну, нет уж. Я пресвитерианец.

— Что из того? Я тоже не стал язычником, потому что коммунист. — И снова исподтишка поглядывает на свояка.

— Не покину я отцовскую веру, и точка. Умру, какой есть… — Раскачиваясь на лавке взад и вперед, он приготовился затянуть песню.

— Тогда, куманек, иди к нам, в крестьянскую партию! И мы тебя с радостью приветим.

— Я, доподлинный мастеровой, — и в крестьянскую партию?!

— Ну, вот видишь, кум, здесь-то и зарыта собака. Поэтому и не получил ты больше двух хольдов. Но по закону и того не полагается. Еще один хольд мы тебе на свой страх и риск накинули, потому как…

При этих словах кузнец и вовсе остервенел. Надо же, они накинули! Будто от себя оторвали! Велика важность! Тьфу, и нет ничего! Напасть какая: или мастеровым будь, или крестьянином… Все перепуталось. Мучительно трет, щиплет брови, зажмуривается, а потом так и остается, зажмурившись. Роняет голову и засыпает.

Оба руководителя вместе зевают, снова переглядываются. Потом одновременно спрашивают у кабатчика:

— Который час, Ласло?

— Половина одиннадцатого, — отвечает тот и подходит поближе. Садится на край скамьи. И словно помогает двум другим смотреть на Гривенного кузнеца.

— Трудный человек, — говорит председатель, а про себя думает, хоть бы его вовсе в деревне не было. Его одного. Намаялись с ним уже вдоволь. Чуть не помешал им создать в деревне коммунистическую парторганизацию. Кое-как, через пень-колоду, все-таки сколотили. Но укреплять ее, привлекать новых членов просто невозможно стало. Мужики все к