Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

Это конец? — пронеслось в голове. Он бил решётку до боли в костяшках. Потом начал захлёбываться — вода в бронхах смешивалась с воздухом, вызывая резкие, болезненные спазмы. Всё тело содрогалось от судорог, мышцы не слушались.

Он попытался сделать вдох — но вдохнул воду. Лёгкие вспыхнули огнём. Он забился в конвульсиях. Мир плыл, растворяясь в серой мутной воде. Всё исчезало: звуки, свет, воздух…

Последнее, что он почувствовал — как сердце на мгновение замерло.

Потом — тьма.

Время грязи и стали

— «Доставайте его», — бросил коротко Кириллыч, не повышая голос. Но в этом тоне сквозило ледяное безразличие, словно он приказывал вынуть закопчённую свиную тушу из коптильни, а не тело человека.

Трое бойцов молча кивнули. Мгновенно, без лишней суеты, как профессиональные мясники, они спустились в яму и, взяв Фёдора под плечи и под колени, выволокли его наружу. Он был как тряпичная кукла — обмякшее тело с синими губами и неестественно вывернутыми пальцами. Изо рта тянулась тонкая нить слюны, лицо стало серым, как пепел.

Один из бойцов сразу же опустился на колени и начал отработанными движениями проводить сердечно-лёгочную реанимацию — ритмично нажимал на грудную клетку, считая про себя, затем резко влил в лёгкие воздух. Вскоре к нему присоединился второй. Фёдор не подавал признаков жизни, лишь голова его бессильно болталась, будто оторванная от шеи.

Прошло около минуты. И вдруг — дёрнулся палец. Затем плечо. Потом тело выгнулось дугой, и Фёдор, как выброшенный на берег кит, издал рваный, надсадный хрип и впился ртом в воздух, судорожно втягивая в себя кислород. Он кашлял, плевался, стонал, сотрясаясь всем телом, и словно возвращался с того света, будто выныривал из вязкой смолы.

Кириллыч, как ни в чём не бывало, сел рядом на корточки. Его тень упала на лицо Фёдора, и тот замер.

— «Ты же понимаешь, Федя, что твоя жизнь для меня — ничто», — сказал он мягко, почти отечески, будто уговаривал ребёнка съесть суп. — «Ты просто мясо. Кусок белка. Можно закопать, можно сдать в переработку, можно перепродать — в зависимости от температуры и спроса».

Он усмехнулся, поправляя рукав чистого поварского халата, который небрежно был накинут поверх чёрной футболки с жирным пятном.

Фёдор с трудом приподнял голову, но тут же опустил её, свернувшись на земле калачиком, как избитый щенок. Его плечи задрожали, дыхание стало рваным и хриплым, а из горла вырвался сдавленный, неровный всхлип. Он заплакал. Беззвучно, по-детски. Прижав лицо к грязным коленям, судорожно хватая ртом воздух.

— «Я… я согласен», — выдавил он сквозь слёзы.

— «Вот только всё забываю, что ты ещё несовершеннолетний, щенок. Ребёнок», — проговорил Кириллыч, вглядываясь в лицо Фёдора, словно оценивая прожарку мяса. — «Если бы не твоя внешность… Ладно. Жить будешь в отдельной комнате. Извини, но под замком. Ты у меня всё-таки товар, а не гость».

Он махнул рукой, и бойцы подошли. Один надел на голову Фёдора плотный мешок, в нос ударил запах плесени и крови. Другой поднял его под мышки, словно мешок картошки. Так его уволокли.

Комната была не тюрьма — хуже. Это была забытая богом дыра без единого окна, в которой даже стены, казалось, подгнившие. Вместо туалета — ведро. Вместо воды — ничего. Вместо кровати — тонкий, продавленный матрас, который скорее годился бы для того, чтобы укрыться, чем спать на нём.

Сквозняк гнал сырость по углам. Глухо хлопала за стенкой труба. Иногда где-то за потолком скрежетало, будто крысы грызли металл. Сначала он пытался считать дни — по еде. Раз в сутки приносили поднос с чем-то едва тёплым и бутылку воды. Сколько прошло — три дня? Пять? Десять? Сознание расплывалось в темноте.

Однажды он услышал шаги. Тот самый человек, что приносил еду и убирал ведро, снова вошёл, как всегда — громко, уверенно. Приказал Фёдору отойти к стене. Всё, как всегда. Только вот сегодня Фёдор не ушёл совсем. Он подался вглубь комнаты, но оставил себя под углом обзора, слегка присев. Ждал. Дышал через нос, сдерживая себя. Руки дрожали.

Мужчина подошёл к ведру. Наклонился. Схватил его. Повернулся спиной.

В этот момент Фёдор, бесшумно, как хищник, подскочил и нанёс единственный, но чудовищно точный удар кулаком в челюсть. Его пальцы хрустнули, когда встретились с костью. Тело мужчины враз обмякло и рухнуло на пол.

Фёдор метнулся к двери. Приоткрыл. Пусто.

Сделал шаг. И тут — глухой удар в затылок. Искры в глазах. И мрак.

Очнулся на том же матрасе. Только теперь — без света. Темно. Как в могиле.

Он не кричал. Лежал и слушал собственное дыхание. Так прошли ещё дни. Возможно — недели. Еду всё ещё приносили. Темнота сгущалась внутри головы.

Но тогда началась трансформация.

Он начал тренироваться. Сначала понемногу — отжимания, приседания. Потом — больше, дольше, до боли. Он качал пресс, прыгал, бил себя по груди. Стал наматывать тряпки от матраса на кулаки — и бил в стену. Каждый удар — боль. Ссадины. Кровь. Потом — корки. Потом — шрамы.

Из мальчишки с глазами испуганного лосёнка рождался зверь. Голодный, выносливый, с огнём в груди.

Он не знал, сколько времени прошло. Считал дни по подносам. Было около шестидесяти. Он стал сухим, как канат, а мышцы — как стальные тросы. Спал мало, ел как зверь, тренировался с фанатизмом.

И вот, однажды, дверь отворилась вне графика.

Тот же человек, что приносил еду, стоял на пороге. Молча поманил рукой. Фёдор встал. И снова — тот самый жест рукой: «стой».

Из кармана были извлечены наручники. Металлические, холодные. Кинули к ногам. Фёдор надел.

Так начался его первый выход за два месяца.

Он шёл следом за носильщиком еды. Позади — человек с автоматом. Тыкал в спину, подгоняя.

Коридоры — бесконечные, как кишки гигантского зверя. Трубы, гул, свет. Потом — лестница. Потом снова переход. И, наконец, — дверь наружу.

Свежий воздух ударил в лицо, как пощёчина. Он вдохнул полной грудью и ощутил: жизнь. Настоящую. Грязную. Смердящую. Но живую.

На крыльце особняка, закурив сигарету, стоял Кириллыч. Лицо у него было светлое, как у повара после смены.

— «Ааа, Федор. Очень рад тебя видеть», — сказал он, выдыхая дым.

— «Не могу ответить вам взаимностью», — процедил Фёдор сквозь зубы. В голосе скребли стекло ненависть и холод.

— «Понимаю. Оторвали от мамкиной сиськи — и теперь ты зол на весь мир. Но, поверь, это вынужденная мера. Всё это — ради будущего. Для дела», — сказал он и