Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

— «У меня что, день рождения?», — усмехнулся Фёдор, не сводя с него взгляда.

— «Нет. Но если всё пройдёт как надо, то считай, это будет твоё второе рождение», — подмигнул Кириллыч.

Снова крик на китайском. Снова бойцы. И Фёдора увели. Но теперь — в чистое. В светлое. И, возможно, в ещё большую темноту.

Он стоял под тусклым светом лампы в предбаннике, почти не моргая. За последние два месяца глаза привыкли к кромешной тьме. Свет бил по зрачкам, словно раскалённые иглы. Он щурился, но не подавал вида — не хотел дарить этим ублюдкам ни намёка на слабость.

Молча ждал, пока китаец, молчаливый как статуя, снимет с него наручники. Тот щёлкнул замками, не глядя в глаза, и указал на дверь — стальная, в керамической плитке, как в хирургии. Фёдор вошёл. Из стены торчал душевой кран, в углу — таз с чистой одеждой. Пол бетонный, со сливом. Всё стерильно до отвращения.

Он стал под воду. Горячая струя обожгла кожу, но он не шелохнулся. Мылся без мыла — только руками, растирая грязь, кровь, пот, воспоминания. Глядел в пол, где вода уносила за собой куски его прежнего «я». Того мальчишки, что прилетел в Хабаровск на соревнования. Того, кто верил людям. Того, кто еще думал, что всё можно изменить.

Одежда — спортивный костюм, новый. Тёмно-синий, плотный. Обувь — мягкие кроссовки. Всё выдано, как смертнику перед расстрелом: чисто, размер в размер, будто по заказу.

Когда он вышел, Кириллыч уже ждал во дворе. Стоял, опершись на перила, в одной руке — сигарета, в другой — бокал с вином.

— «Смотри-ка. Стал человеком. Почти», — сказал он, разглядывая Фёдора.

— «Зачем всё это?» — спросил тот.

— «Всё просто, Федя. Ты — актив. Инвестиция. Ставка. Мы вложили в тебя — теперь хотим прибыль», — он сделал глоток. — «Ты же дрался раньше? На ринге? Теперь дерись здесь. Только без перчаток. Без судей. Без дурацких правил».

Фёдор сжал кулаки. Костяшки побелели.

— «Вы что, подпольные бои устраиваете?»

— «А ты думал, мы здесь, в тайге, грибочки солим?», — усмехнулся Кириллыч. — «Тут у нас такая Мекка — приезжают люди с деньгами со всего мира. Китай, Корея, даже арабы. Хотят зрелищ. Крови. А ты им это дашь».

Фёдор смотрел прямо в глаза, не отводя взгляда. Говорил медленно, ровно:

— «Я убью вас. Всех. Клянусь».

Кириллыч улыбнулся, как будто услышал старую добрую шутку.

— «Вот и хорошо. Вот за это я тебя и уважаю. Только убей сначала кого-нибудь на ринге. По-настоящему. Порви. Пусть в зале орут, как стая шакалов. Пусть ставки растут. А потом — может быть, я даже дам тебе билет домой. А может — и нет».

Он бросил сигарету под ноги Фёдору, раздавил носком.

— «Первый бой завтра. Ночью. Дают два к одному, что ты не переживёшь первый раунд. Докажи им, что ошиблись. Или умри — как мужчина».

Фёдора увели обратно, но не в ту вонючую дыру. Теперь его заперли в комнате с окнами под потолком, с матом на полу и даже зеркалом. Подарок. Или клетка с видом.

Он не спал всю ночь. Сидел на полу, упершись лбом в колени. Вспоминал, как бил мешки в спортзале, как тренер Евгений Сергеевич орал: «Левый держи! Левый, мать твою!».

Вспоминал и чувствовал, как внутри медленно поднимается нечто новое. Не страх. Не злость. Что-то иное. Как будто в нём поселилось существо. Холодное. Заточенное. Без имени. Оно сидело глубоко, в самом животе, свернувшись клубком.

И завтра оно выйдет наружу.

Подпольный харбин

Машина петляла по каким-то переулкам, будто водитель вёл не по навигатору, а по памяти, как по извилинам собственного мозга. Фёдор сидел на заднем сиденье, уставившись в окно, и с каждой минутой чувствовал, как внутри нарастает нечто между тревогой и тупой злостью.

— Куда мы едем? — спросил он, не отрывая взгляда от мелькающих мимо домов, похожих один на другой, как клоны.

— Потерпи. Уже подъезжаем... Вернее, уже приехали, — равнодушно бросил Кириллыч, хлопнул дверью и вышел.

Они остановились в узком переулке, настолько узком, что если бы тут вдруг выскочила встречная машина, то пришлось бы сдавать назад до самого начала. Фёдор успел заметить обшарпанную стену высотки, серую как сырая бумага, и неприметную дверь с решёткой.

Двое в штатском подошли с обеих сторон, и, словно по-доброму, но твёрдо, взяли его под локти. Наручники на запястьях хрустнули — неудобно. Мыться в душе с ними было унижением, но никто и не думал их снимать. И сейчас — тоже.

Один из сопровождающих постучал в дверь. Щёлкнуло смотровое окно. Появились глаза. Разговор был короткий и странный — как шёпот в аду. И дверь отворилась.

За ней начались коридоры. Бесконечные. С запахом плесени, гари и чего-то тухлого. Вниз. Потом вверх. Потом опять вниз. Как будто это не здание, а гигантская кишка, которая медленно переваривает тебя.

Фёдор почувствовал, как воздух становится влажным и тёплым, будто ты попал в баню, но без пара. И воняло. Спертый воздух с запахом мужского пота, мочи, дешёвой еды и старого железа. И шум — гул, напоминающий рев тысяч мух в консервной банке.

— Проходи, — сказал Кириллыч и слегка подтолкнул Фёдора вперёд.

Они вышли на что-то вроде балкона. Наверху были деревянные скамейки, как на арене цирка бедных. Внизу — ринг. Нет, не ринг. Квадрат песка, по краям обнесённый самодельными перилами. В центре — вмятины, следы крови, и кое-где — обломки челюстей, возможно.

Фёдор сел. Доска скамейки скрипнула. Ему было страшно. Он не подавал вида. Он не умел.

— Сегодня у тебя два боя, — сказал Кириллыч, глядя в ринг, словно произносил что-то вроде «погода хорошая» или «картошка подгорела».

Фёдор обернулся. Он смотрел на повара, как зверь на мясника. Так, чтобы тот понял без слов: если бы сейчас не наручники — он бы грыз ему глотку.

— Сейчас будет драться король подпольного Харбина. И тебе, Федя, его нужно победить. «Это твой путь в новую жизнь», — сказал Кириллыч и усмехнулся, как будто это был тост.

Фёдор молчал. Но внутри — гремел. Там, в груди, начинался пожар.

— Но, — продолжал повар, — сначала тебе надо выжить в четырёх других боях. Один — сегодня. Остальные... если доживёшь.

— Ненавижу тебя, тварь, — сказал Фёдор тихо. Почти нежно.

— Полегче, Федя. Я ведь тебе в отцы гожусь. Уважение к старшим никто не отменял, — ухмыльнулся Кириллыч. — А ещё, кстати. Ты теперь знаешь, зачем я не давал тебе бриться и стричься. Ты похож на