Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

— всё рассыпалось. Его удары, как будто проходили сквозь тело Короля, не причиняя тому ни малейшего вреда. Тот двигался с пугающей экономией движений — будто всё знал заранее.

Несколько минут — или, может быть, секунд — прошли в этом гнетущем танце: удар, уклон, ответ — и снова глухая, липкая безрезультатность. В какой-то миг Фёдор увидел шанс. Слишком хороший, чтобы быть правдой. И всё же — он пошёл на риск. Размахнулся, вложился, выплеснул весь накопившийся яростный жар в этот единственный удар — но Король отшатнулся и, ловко наклонившись, вцепился ему в горло.

Мёртвая хватка. Лёгкие в одну секунду оказались заперты. Кровь в висках застучала с удвоенной силой. Мир начал обрушиваться. Всё в глазах потемнело, потекло вниз, как ртуть, как смазанная краска. Он задыхался, бился, бил ногами по песку, цеплялся за королевские запястья, чувствуя, как жизнь уходит. Пальцы Короля были, как железные клещи — беспощадные, безэмоциональные. В следующую секунду всё исчезло.

Он видел себя со стороны. Как Король, не сказав ни слова, отбросил его обмякшее тело на песок и пошёл прочь — медленно, без торжества, просто разворачиваясь и уходя обратно туда, откуда пришёл.

— Ты что, умер? — голос, будто прорвавшийся сквозь толстую толщу воды.

— Аууу, просыпаемся, воин.

Реальность врезалась в него, как удар кулаком по лицу. Он вскрикнул, захрипел, вскочил, обливаясь потом. Грудь ходила ходуном, в висках шумело, а в горле стоял ком.

— Твою же мать, Кириллыч! — прохрипел он, вытирая холодный пот с лица и осматриваясь.

— Какого хрена ты тут делаешь?

— Я тебе звонил — не берёшь трубку. Пришёл сам, а ты дрыхнешь как убитый, — пожал плечами Кириллыч, стоя в дверях. — Вот и решил тебя привести в чувство. Подъём, завтракай и — на тренировку. Ты же не забыл, что у тебя сегодня два боя?

— Не забыл, — кивнул Федя, тяжело поднимаясь с кровати. — Буду готов через двадцать минут.

На вилле, под неотступным присмотром охраны, его провели в отдельно стоящее здание. Там, за металлической дверью, скрывался зал с резиновыми матами на полу, посередине — новенький ринг, по бокам — груши, мешки, лапы. Всё аккуратно, почти стерильно, пахло каучуком и кожей.

— Ух ты, — вырвалось у Фёдора, когда он прикоснулся кулаком к боксерской груше. — Серьёзно подготовились.

Он пытался узнать у Кириллыча, кто будет его первым соперником, но тот, как всегда, уходил от прямого ответа, врал, что сам не в курсе, и быстро переводил разговор на другие темы. Ни угрозы, ни уговоры не действовали. Только лёгкая полуулыбка да напряжённый взгляд — всё, что удавалось вытянуть из этого повара.

На песчаном ринге вновь не было никого, кроме него. Но на этот раз трибуны были забиты. Люди скандировали, кричали, ждали зрелища. Фёдор вышел под гул, будто вошёл в пасть разъярённого зверя. Шум давил, но не сбивал — он уже умел держать фокус.

На доске ставок высветилось: 2 к 4. Против него.

«Значит, они знают, кто выйдет против меня», — подумал он и напряжённо огляделся.

Фёдор вышел на песок, под гул голосов и ожидание чего-то страшного. Он уже знал, как тут всё устроено. Никто не ставил на справедливость. Ставили на боль. Ставили на зрелище. А он должен был выжить.

Противник появился из тени — и ринг будто провалился под тяжестью. Толстяк. Живой мешок. Слой за слоем, жир, как броня, обтянутый грубой, сальной кожей. Плечи — как у быка. Грудь — как у холодильника. Ноги — два столба, покрытых рубцами, старыми ожогами, следами от ножей. Он выглядел как человек, которого нельзя убить. Которого не жалко бить. Но который, однажды поймав, уже не отпускает.

Он не говорил. Только смотрел. Пусто. Как дохлая рыба.

Толстяк пошёл. Ни шагов — удары по песку. Песок под ним уходил, как болото. Фёдор занял левый угол, начал двигаться, дышать, чувствовать. Сердце билось, но разум — как лёд. Холодный. Хищный.

Первый обмен — кулак Фёдора ушёл в сторону щеки соперника. Щека затряслась, как желе. Реакции — ноль. Второй удар — в подбородок. И снова — будто по подушке. Ни качания, ни злости. Мешок просто потянулся, чтобы схватить.

Фёдор нырнул под руку, пробил в печень. Жир гасил удар, но не полностью. Внутри что-то сдвинулось. Толстяк издал странный, сиплый хрип — и сжал зубы.

Он пошёл на сближение. Захват — Фёдор уклонился, но краем руки тот задел его плечо. Будто кирпичом ударило. Вся левая часть тела звенела. Надо было уходить. Срочно.

Фёдор пошёл в серию. Два в корпус, один в голову. Потом колено в живот. Толстяк согнулся. И тут Фёдор ввинтился в ближний бой — локти в висок, кулаки в уши, пальцы в рот, разорвал губы — хрусть! — кровь брызнула фонтаном. Но и этого было мало.

Живой мешок выпрямился. Его рот был в крови, губы разорваны в клочья, но он вцепился в Фёдора, как медведь. Кулак толщиной с голову врезался в спину — глухой удар, боль прошла как лезвие по позвоночнику. Второй удар — в рёбра. Звук, будто лопнул пакет с водой.

Фёдор зашатался. Мир поплыл. Всё тело отзывалось пульсацией.

Но нельзя было падать.

Он шагнул вперёд, всадил кулак под челюсть, и тут же — ещё один, в гортань. Мешок захрипел, задёргался. Фёдор вскинул руки — пальцы в глаза. Толстяк заревел и начал метаться.

Пока тот ослеплённо махал руками, Фёдор прыгнул ему на спину — локоть обмотал вокруг горла, вцепился зубами в мочку уха — оторвал.

Кровь плеснула на грудь, по щекам. Толпа визжала от восторга.

Мешок скакал по песку, как дикое животное. Рванулся — упал. Фёдор слетел с него, но приземлился на ноги. И сразу же — прыжок, колено в висок. Раздался мерзкий, влажный хлюп. Кожа лопнула. Глаз вытек наполовину.

Толстяк захрипел. Но не падал.

Фёдор подошёл вплотную, скользя по крови, схватил его за щеки — и всадил кулак прямо в горло. Ломая язычок, глотку, небную кость.

Мешок задергался, встал на колени — и вдруг выдал жёлчь, кровь, комки пищи и зубов. Потом повалился на бок.

Фёдор тяжело дышал. Всё тело было в багровой жиже. Руки дрожали, кулаки ныли. Но он стоял.

А Живой Мешок уже не дышал.

Фурия

На доске распределения ставок первым номером значился он — «Школьник». Большинство поставило на него, коэффициент три к одному. Зал гудел, шептался, спорил. Федя слегка повёл уголком рта — не улыбка, а память о ней — и тут же застыл. На песок