Водяной - Константин Паули

Я чувствовал себя водолазом, опустившимся на дно мутного озера. Я видел какие-то очертания, какие-то тени, но не мог понять, что это — затонувший корабль или просто скопление мусора?

— В сельмаг заскочим, — сказал я, перекрикивая рёв толиного двигателя. — Проставиться тебе должен за экскурсию и по-соседски. Нет возражений?

Он понимающе хмыкнул и, лихо заложив вираж, свернул к приземистому зданию с облупившейся вывеской «Продукты».

Сельмаг был машиной времени. Стоило переступить его порог, как ты оказывался где-то в середине девяностых. Пахло всем сразу: дешёвой карамелью, пылью, хозяйственным мылом, и копчёной рыбой. На полках соседствовали макароны в серых пачках, консервы с выцветшими этикетками, алюминиевые тазики, резиновые сапоги и единственная кукла с пустыми, вытаращенными глазами.

За прилавком сидела продавщица, необъятная, как дирижабль, и вязала, не поднимая глаз от спиц. Как и в первое моё посещение, я отметил некоторое сходство её образа с кинематографической мисс Марпл. Она была воплощением добродушия с нотками хитрецы, спокойствия и была не только человеком, но и частью этого интерьера, таким же вечным и неизменным экспонатом.

Дядя Толя сразу прилип к витрине с алкоголем. Его взгляд ласкал бутылки с водкой, как будто это были произведения искусства. Я же прошёл дальше. На самой верхней, самой пыльной полке стояло то, что мне надо. Бутылка кизлярского коньяка «Дагестан» двенадцатилетней выдержки. Судя по толщине слоя пыли, она стояла здесь с самого своего завоза, ожидая своего ценителя или полного дурака, готового переплатить за сомнительное удовольствие. Я был вторым, но с определённой целью.

— Вот этот коньяк, — сказал я, ткнув пальцем.

Продавщица с трудом оторвалась от вязания, с доброжелательным удивлением посмотрела на меня, на бутылку, снова на меня. Цена коньяка составляла 2 999 рублей и наверняка была безбожно завышена магазином-монополистом. Учитывая, что зарплату мне обещала баба Маша в районе тридцати тысяч, я мог бы себе позволить от такого коньяка только фотографию и то на Новый год. Во взгляде молчаливой мисс Марпл отчётливо читалось сомнение в моём психическом здоровье. Она принесла шаткую стремянку, с кряхтением взобралась на неё и сняла мой артефакт.

Кроме коньяка я взял две средние кисти, банку синей краски — ядовитого, пронзительного цвета, который будет смотреться на моём сером заборе, как павлин в курятнике. А потом мой взгляд упал на косы. Они стояли в углу, прислоненные к стене. Новые, с гладкими, отполированными ручками. Одна у меня в сарае уже была, старая, ржавая. Но старый инструмент несёт в себе старые истории, старую усталость. А я хотел начать что-то новое:

— Набор вискарных стаканов и две косы.

Похоже, я смог вывести работницу торговли из её флегматически-добродушного равновесия. Теперь продавщица смотрела на меня с откровенным опасливым недоверием. Городской чудак с дредами, покупающий самый дорогой коньяк и две косы. Наверное, в её голове уже рисовались страшные картины несчастного случая, к которому она сама продаёт комплектующие.

Дядя Толя, сглотнув слюну при виде коньяка в моих руках, молча погрузил покупки в люльку своего железного коня, и мы боевой колесницей, с косами по бокам, поехали к моему дому.

Дома я без лишних слов протянул ему одну из новых кос. Вторую взял себе и предложил:

— Давай-ка, дядя Толя, всё тут покосим. А то заросло, как в джунглях.

Он посмотрел на косу в своих руках с таким выражением, будто я вручил ему живую змею.

— Э, Вадик… ты чего? Я тебе в косари не нанимался. Я это… вообще ручной труд не очень. Не моё это. Я больше по умственной части. Подумать там, проанализировать…

Я молча показал на бутылку. Свет вечернего солнца блеснул на стекле, на портрете князя Багратиона, на тёмной, янтарной жидкости внутри.

Лицо дяди Толи преобразилось. Оно прошло все стадии — от изумления и недоверия до благоговения и щенячьего восторга. Морщины разгладились, глаза заблестели.

— Так… — выдохнул он. — Так что ж ты молчал, что тебе соседская помощь нужна? Дружеская, так сказать, поддержка! Конечно, всё покосим! Чего ж не покосить-то, по-соседски! Давай косу! Тут ещё, я смотрю, и забор у тебя… покрасить бы надо. Освежить.

Вдвоём работа пошла на удивление быстро. Я, со своей нечеловеческой силой и выносливостью, задавал темп. Дядя Толя, вдохновлённый грядущим вознаграждением, старался не отставать.

Вжик-вжик… вжик-вжик… Ритмичные взмахи кос, шелест падающей травы, запах свежескошенного бурьяна. Мы очищали землю, и в этом простом, древнем действии было что-то гипнотическое. Мы косили всё то, до чего я не смог дотянутся бороной, около забора перед домом, за домом, до самой кромки воды. Когда последняя травинка была срезана (а местами даже точнее сказать — срублены), мы сгребли всё в огромную, пахнущую летом кучу.

Потом пришла очередь забора. Я открыл банку с синей краской. Она была густой и яркой. Мы макали кисти и наносили эту синеву на старые, серые доски.

Вот тогда я сходил в дом, извлёк вискарные стаканы — в общем-то, не особенно подходящие под двенадцатилетний коньяк ёмкости. Однако лучше гранёных стаканов с символикой РЖД, имеющихся в хозяйстве покойного Степана, которое постепенно превращалось в моё хозяйство.

Два стакана я тщательно помыл и, выставив на пеньке, налил.

Аромат разлился по участку умопомрачительный, перебивающий даже запах краски. Плеснул дяде Толе щедрой порцией, себе символически, на донышко. Мы чокнулись. Он выпил несколько мелких глотков, зажмурился от удовольствия и выдохнул:

— Хорош, зараза! Первый раз в жизни такой пью. Дааа…. Дай-ка бутылку, я полюбуюсь.

После второй стопки он окончательно расслабился, стал счастливым и разговорчивым. Мой план по извлечению ключевой информации работал.

— Дядя Толя, — начал я, методично водя кистью по забору. Вообще красил в основном я, ему спасибо уже за то, что компанию мне составляет. — Вот ты тут всю жизнь живёшь. В Колдухине. Тут же, наверное, хорошо когда-то было? Всё работало, люди жили, женились, рожали, песни пели… С какого момента всё пошло… ну, ты понимаешь. Через задницу?

Он вздохнул, его взгляд затуманился:

— Эх, Вадимка… Когда… Да как у всех, в девяностые. Завод наш держался до последнего. А потом директор, Халтуров, будь он неладен, взял и кинул всех. Собрал все деньги, что были, и сбежал за границу. Народ без работы, без денег остался. Кто поумнее — сразу в город подался. Кто послабее — спиваться начал. Потом бандиты нагрянули на завод, последнее заводское имущество к рукам прибрали. Выгребли, что на заводе оставалось, вплоть до того, что