Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова

«Да, о Велимир, сражайся и будь же достойным противником. Бей ты каленым железом и принимай удары. Прочь рефлексию, с нею в болотах лишь гнить под лягушачье пение. „Война – это отец и мать“, – так говорил Гераклит.

„Слотердайк[34], не иначе. Сладко ты врешь. Какого ты рода и племени?“

Отпрыгнул герой. Скрылся его противник во мраке, только голос был слышен. Только дыхание серное в округе витало.

„Меня убить ты хочешь, и плоть мою и кровь“.

„Прольется как вино она и зацветет миндаль на старых рубежах. Но ты еще живой. Борись коль смерть еще страшна“.

Сошлись они: неистовствовала буря, и молнии летали, и скрежетал металл, крошились камни в пыль, и небо грохотало, и трещины по куполу пошли, и звезды осыпались. В тот грозный ярый миг…»

– Однако ты выдумщик. – Двойник Велимира стоял напротив него, скрывая лицо в тени.

В лучших традициях нуара пейзаж напоминал нечто отчужденное, холодное и заброшенное. Казалось, дождь лил целый век. Ржавчина и плесень торжествовали там.

Велимир пожал плечами:

– И слово стало плотью, оружием. Вы хотели бой? Я дал вам его. Сказанное так же реально, как и ваша фильмография, ничем не хуже и не лучше.

– Моим же оружием да против меня?

– В решающий момент сознание героя разбилось на куски. И посыплется ваш прекрасный тоталитарный рай карточным домиком. А без него и без узников вы, как паук без мух, зачахнете. Питаетесь вы даже не людьми, но энергией желаний. Бегают жертвы по кругу и не ведают, что маячащая перед лицом морковка не освободит и не накормит. Все изменится, если вы проиграете.

– Кто ты? – зашипел противник, оскалив зубы в улыбке.

– Я имя цветущего без оригинала. Я эхо Гамлета, что тень в ночи искал. Автоответчик я.

Велимир смеялся. Противник молчал.

«И Анти-Велимир проклятьем разразился, ведь убежал герой, сокрылся он в мирах».

– Не слишком умный шаг. Ты же понимаешь, что, разбив личность, герой обрек себя? Ничто его уже не восстановит.

Велимир некоторое время не отвечал. Грустный взгляд вскоре сменился из глубины идущим смехом.

«Вся королевская конница,

Вся королевская рать

Не может Шалтая,

Не может Болтая,

Шалтая-Болтая,

Болтая-Шалтая,

Шалтая-Болтая собрать».

Глава 38

Велимир IV

В тот день так бушевала буря, что сердце ушло в пятки. В нашей просторной коммунальной квартире опять протекла крыша. Трещины и пятна над кроватью были и до этого, а сегодня все рухнуло: потолок, обои, лепнина, кафель на дореволюционной печи, обнажив кирпичную кладку и скелеты. Они стояли там словно вросшие в стены, смотря пустой чернотой глазниц. Дождь все хлестал и хлестал. Потоки воды шуршали обрывками бумаг, превращая пол в поверхность реки.

«Что же делать?»

Я бросилась в коридор. Там было все перевернуто. Ряби волн отражали редкие лучи света, они ложились на давно не крашенный потолок, хлам, похороненный десятилетиями назад на шкафах, объявления и расписания пользования общественными местами, зимнюю одежду и спортивный инвентарь, ждущие зиму у порога вот уже пять лет, и прочую человеческую чешую.

Подняв трубку, я набрала номер телефона милиции и стала ждать. Шли гудки. Никто не отвечал. Раздался щелчок, и на другом конце провода послышались далекие голоса, словно в соседней комнате включили радиосводки о военных действиях на фронте.

– Здравствуйте, вас беспокоит квартира тридцать шесть, что на проспекте Первой Пятилетки, дом тридцать. У нас обнаружили трупы, точнее скелеты. Пожалуйста, нам очень нужна помощь. Вы меня слышите?

Никто не ответил. Я нажала несколько раз на рычажок. Динамик безмолвствовал. От досады я кинула на место трубку, и аппарат тихонько звякнул в тишине.

После этого нужно было проверить, как дела у соседки. Я стучала громко и настойчиво. И в мертвецки молчаливой квартире стало еще страшней.

– Вера Семеновна, как вы там?

Ответа не последовало. Не из корысти и злого умысла, но ради помощи ближнему дверь была взломана. Замок был старым и слабым. Он не смог долго сопротивляться под моим напором.

В комнате было темно и пахло лекарствами. Время от времени вспыхивали молнии и освещали лежащую в постели соседку. Лицо ее было болезненно-зеленым.

– Милая девочка, ты пришла. Думала, так и умру в одиночестве.

– Вам нужно принять лекарства? Где они?

Вера Семеновна махнула худой, покрытой следами уколов рукой в сторону серванта. Открыв дверцу, я достала жестяную коробку из-под печенья «Красная ударница» – идеальная вещь в хозяйстве для хранения важного.

– Нитроглицерин. Маленькие таблетки в стеклянном пузырьке зеленого цвета, на нем еще надпись корявым каллиграфическим почерком – «morphine».

Нужное нашлось не сразу. Чтобы разглядеть содержимое, нужен был свет. Горящая лампадка в углу комнаты как раз пригодилась. Отдав лекарство Вере Семеновне и вернув лепесток огня на законное место, я невольно посмотрела на икону. Она была старая и никакой художественной ценности не представляла. От частого горения лампадного масла поверхность была покрыта слоем липкой черноты, но вы бы видели взгляд матери и сына! Она смотрела с теплотой и пониманием. Его же взгляд обжигал суровой мудростью.

– Что же это такое? – Соседка немного отошла от оцепенения. Цвет ее кожи порозовел, а взгляд ожил.

Я подошла к окну и посмотрела на улицу. Собственно, ничего толком увидеть там нельзя было. Лил дождь. Как непроглядной шторой он скрывал горизонт. В проеме выпавшего окна дома напротив виднелась фигура худой девочки в полосатой пижаме. Выглядела она точь-в-точь жертвой концентрационных лагерей. Чудовищная худоба и безумный взгляд – вот что до сих пор вижу порой в кошмарах.

– Надо уходить, Вера Семеновна. Оставаться никак нельзя.

Она не ответила, только приподняла одеяло. Признаюсь, все дальнейшее было как в тумане: еще живое дышащее тело с проступающими костями, мышцы и иные органы размягчились и вытекли на грязные простыни. Словно не человек передо мной был, а продолжение мебели. Зашипело радио на столе. Из его деревянной плоти разнесся голос читающего:

«На подоконнике кухни, в одной потерявшей свой былой блеск коммунальной квартире, жил цветок. Он был невзрачен и незатейлив в жизни: воды практически не пил, в свете особо не нуждался, от жара постоянной готовки пищи не вял. За это, несмотря на серый, ничем не примечательный облик, его любили обитатели квартиры. На нем останавливались их усталые глаза, когда они приползали с работы изможденные, выжатые до последней капли. Казалось, им бы хорошенько