Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова

она выбралась из ниши, заботливо забаррикадировала, пряча от посторонних глаз, лазейку в свое тайное убежище какой-то коробкой с ненужным хламом, в котором она ничего не понимала, зато знала, что в нем отлично разбираются взрослые и точно не выкинут, выбежала на середину пушистого ковра, устилавшего пол, присела в реверансе и, высоко закинув руки на чьи-то теплые надежные плечи, закружилась по комнате.

– Эльда! В кровать! Чтобы через полчаса десятый сон видела. Я проверю! – Резкий голос матери вырывает ее из родных объятий. Друг спрятался, растворился в пространстве, просочился в стены, пол, потолок, смотрит на нее в окно, молчит, прикладывает палец к губам – «не выдавай меня».

Перед сном всегда тренировка, как и почти все в жизни, – тайная. Тяжелая деревянная палка дрожит в вытянутой руке. «Девочки должны быть сильными, но никто не должен об этом знать». Руку сводит, по щекам катятся непрошеные слезы. «Я обязательно стану хорошей, – твердит себе Эля, внушает, уговаривает, повторяет чужие слова, не понимая, зачем они, не догадываясь об их сути, запутывая себя еще больше, – только мне нужно время, совсем немножко… Простите. Я знаю, что везде опоздала». Но и слезы ее, и покаяние не тайна лишь для того, кто смотрит сквозь стены.

* * *

Эльда – значит «битва». И каждый день – как последнее испытание, маленькая схватка со смертью. Однажды она обязательно выиграет это сражение, но не сейчас. Сейчас остается только терпеть, дотягивать поражения до ничьей, держать по вечерам палку до боли в мышцах, читать все, что попадется под руку, боясь упустить крупицы чего-то важного, неосознаваемого, не срастить однажды, не суметь соединить ключевые шестеренки, остаться за бортом по собственной глупости.

Сегодня она в заточении, все двери для нее закрыты: слишком важный день, чтобы испортить все нелепой случайностью, слишком маленькая жертва, чтобы распыляться на сочувствие. Случись это парой месяцев раньше, все было бы иначе, но, может, это сон, обыкновенный ночной кошмар, и все не то, чем кажется? Броситься к окну, взлететь на кофейный столик, подтянуться до высокого подоконника, распахнуть ставни, ухнуть взглядом вниз и… Колючие кусты, заботливо посаженные мамой несколько недель тому назад, пребывали в полном здравии и даже как будто разрослись еще пышнее, за ними неистовствовали две узкие, но опасные речки с коварным скалистым дном, между которыми вздымался каменистый вал, поросший редкими пожухлыми травинками, – замок оставался неприступен изнутри.

– Эльда! Долго мне тебя ждать? Иди стричь волосы! – И Эльда, послушная властному слову, подчинится, приведет все в порядок, закроет окно, выберет лучший наряд и спустится из своей башни, чтобы предстать пред царственными очами матери.

– Эльда!!!

Эля вздрогнула и пулей слетела вниз. Маму лучше не злить, особенно в такой день. Впрочем, она вполне позволила бы пребольно себя ударить, если бы это отменило необходимость подстригаться, но если мама что-то решила, мироздание разводит руками, виновато улыбается и напоминает, что смирение – высшая добродетель.

– Только немножко, пожалуйста, – просит девочка, – самые кончики.

– Ну разумеется, разве я когда-нибудь делала что-то тебе во вред?

Эля стоит зажмурившись и слышит, чувствует, как нежные перышки, бывшие ее волосами, усыпают землю. Душа ее неспокойна, что-то неправильно, что-то не так, слишком долго она стоит на этой газетке, все длиннее становится звездопад оперения. Эля вздыхает, дрожит.

– Не вертись!

И она замирает до заветных слов:

– На! Смотри!

Шелковый ливень, спускавшийся прежде до бедер, теперь обрывается, не в силах добраться даже до талии. Взгляд скользит вниз, на пушистую мягкую россыпь под ногами, на глаза наворачиваются слезы. «Нет! Только не сейчас! Не при маме…» Но беззвучные рыдания уже подступают к горлу, становится трудно дышать, в носу щекочет и тяжелеет, Эля хватает ртом воздух.

– Тоже мне трагедия, развела тут сырость. Иди собирайся! Мы опаздываем!

И Эльда идет одеваться к выходу в театр, думая о том, что за последующие полчаса неплохо было бы научиться проваливаться сквозь землю или просачиваться в стены, но люди на это не способны, а она всего лишь человек, к тому же девочка.

* * *

– Вечно я все на себе тащу, ничего сами не могут! Разумеется, мать же у нас обслуга! Это вы тут как сыр в масле катаетесь, а я так, мимо проходила! Только чтоб стирать да убирать за вами нужна, зла на вас не хватает! Помру, что вы без меня делать будете? Дай сюда, я сама! Это что еще такое? Эльда! Мы в театр идем, а не на свалку! Хотя женщина и на свалке должна быть при параде, пора бы уж уяснить! Гингема[36]…

Мать цыкает и берет все в свои руки. Узкий воротничок выходного платья душит и впивается в шею чем-то колючим и жестким. Эльда стоит покорно и тихо, не сопротивляясь: так будет быстрее и безболезненнее, так легче пережить.

– Кукленок! – ядовито хохочет отец.

Она равнодушно глядит в одну точку, медленно апатично моргает, ей уже все равно.

Туфельки на два размера меньше нужного очень идут к платью, но ноги в них идти отказываются. К концу вечера из обуви вылезает бледная, с красноватыми подтеками болезненная плоть, перетянутая ремешками и сводами. Эля старается изо всех сил, но забывается, поджимает губы, хмурится и, наконец, спотыкается на ровном месте.

– Прекрати нас позорить! Ты девочка или кто! Никто не должен знать, что с тобой что-то не так. Людям нет дела до твоих страданий, но они всегда рады любой твоей неудаче, любой твоей слабости. Учитесь властвовать собою, девушка! И не смотри на меня так. Ничего за один вечер с тобой не случится.

Мать шипит рассерженной кошкой, и все существо Эли устремляется лишь к одному: дойти до дома и остаться одной.

* * *

Спирт, капля за каплей, сочится в кровавую рану. Девочка молчит и глубоко дышит. Девочку не любят, когда она кричит от боли. Темнота обнимает за плечи, и кажется, что рядом кто-то большой и добрый, кто-то родной. Усталые мысли путаются и ускользают. Еще один день позади. Еще одна ничья. О том, что будет, когда она проиграет, Эля думать не хочет. Она закручивает крышечку на пузырьке со спиртом, крадется вниз, к шкафу, чтобы убрать лекарство на место до того, как родители обнаружат пропажу, неслышно возвращается к себе, медленно, предельно сосредоточившись, нажимает на ручку двери, осторожно ее закрывает, не отпускает, пока не почувствует, что она застыла, не качнется случайно, не скрипнет, не разбудит тех, чей сон нельзя тревожить, забирается в постель и прислушивается к шагам на потолке. Они убаюкивают,