Девять жизней октября - И. Ф. Сунцова

В библиотеку дед тоже ходил. Как-то завалился я к нему, бедовая его головушка, – а он как раз поставил у входа целое ведро яблок. И смородины сверху насыпал. Вся в пыли – но тогда я еще не брезгал и потянулся за ней рукой, хоть мне и не предлагали, как теперь.

«Ишь ты, поди ж ты! Это девочкам!»

На вопрос о том, каким девочкам, он ответил: «Книжным, пестерь, книжным», – и вручил мне яблоко из ведра.

– Сегодня у нас больше нет времени, – говорю я библиотекарю. – Но дайте мне номер вашего телефона.

Нет, дело еще не кончено.

* * *

– Осень у вас, конечно, да-а, – тянет Артем, глядя на деревья, мелькающие за окном «фордика».

Мы прошли привычным путем до места, где оставили машину, и едем на вокзал: скоро прощаться. Бульвар широкой серой лентой ползет в зеркале заднего вида: управа района, кофейня, кинотеатр…

Нет, дело точно не кончено. На углу под колеса, как черт из табакерки, выскакивает тело. Иначе не сказать: пустые движения, не тронутое улыбкой лицо – на нем куда как меньше морщин, чем могло быть столько лет спустя. Это Эля Мурт.

Я жму на тормоз, дергаю руль и ругаюсь. Еще секунда, и она никогда бы не ответила мне во «ВКонтакте».

Кое-как бросаю машину, под чей-то гудок с соседней полосы несусь назад. Хватаю Мурт за воротник и тащу внутрь – нет времени больше ждать. Она податлива как воск и не говорит ни слова, будто забыла, что такое речь. Вот и славно. Одного – на вокзал, с другой – в район моего детства. В говорушку. К деду.

Эля сидит на заднем сиденье и молчит. Ей будто бы все равно, что ее только что чуть не сбили. И что ее затащил в машину неизвестный мужик.

А вот Артем снова бросает на меня такой взгляд, как в тот день, когда нас выгнал из библиотеки Митя. Но тоже молчит. Наверное, смирился с тем, что я псих, тем более что осталось нам друг с другом побыть всего ничего. Слышу шорох карандаша в блокноте, но, оглядываясь на Элю, так и не успеваю рассмотреть, что он рисует.

Тут художник, конечно, видит что-то свое: начинается октябрь. Он всегда подступает незаметно, так, что не успеваешь опомниться. Выскакивает под колеса моей личной дороги так, как сейчас эта дура. Вот и теперь я только примирился с тем, что солнце уже не то, зато все деревья порыжели.

Я много что и много кого ненавижу, но октябрь особенно – с того времени, когда исчез дед. И если раньше я мог забыться, то, когда мы начали жить с бывшей, она стала каждый раз сдирать с раны корочку своим Самайном – днем поминовения ушедших, что бы это ни значило.

Она отмечала его каждый раз и говорила, что после него начинается темная часть года, к которой нужно быть готовым. Надо вспомнить тех, кто важен, – это меня и выводило из себя. Это-то невольно и напоминало, что я, в отличие от сироты с ее собакой, не смог поставить точку и оказаться по ту же сторону безвестности с тем, за кого держался умом. Она и ее друг исчезли вместе. А я остался по другую сторону от того, кто мазал мне раны зеленкой, и жил с тех пор, как мы с бывшей познакомились, от Самайна до Самайна.

Дальше нужно было очиститься от старого, от всего, что мешает, и принять эту маленькую смерть. Вот она и делала разное: расслаблялась, алтари мастерила, свечкой квартиру очищала. Как сейчас помню, подходит к моему рабочему столу, и огонек начинает колебаться. Она хихикает и говорит, что все зло сосредоточено здесь, а я, наоборот, прекращаю смеяться, хотя до этого не сдерживался от смеха. Смотрю на нее как истукан с острова Пасхи, и ее хихиканье переходит в ржач.

Мы прошли вместе двенадцать Самайнов, и после очередного из них случилось то, ради чего она старалась и во что так верила. Ее жизнь очистилась, а в моей и убирать нечего. Началась темная часть года, которая начинается и теперь. Грань между нашим миром и тем, кто будто бы через стекло за ним наблюдает, истончается. Я готов вспомнить того, кто был мне важен. Каким бы он ни был. Вот довезу домой тело, которое чуть не оказалось сейчас под колесами, и будем говорить – хотя район детства я не люблю так же, как октябрь.

Найдя место у вокзала и заглушив машину, я выжидающе смотрю на Артема, а он резко вырывает из блокнота страницу и дает ее мне. На линованной бумаге вычерчено здание кинотеатра.

Глава 41

Маленькая Эльда

Маленькая Элечка пряталась в укромной нише за камином. Прохлада и полутьма спасительного алькова в знойный полдень наводила на мысли о приятном и туманном, давала им унестись вдаль и увести за собою девочку. Эля размышляла о том, почему взрослые не видят того же, что видит она. Почему вчера, когда она, исполненная восхищения, охватывала взглядом громаду грозовой тучи и каждой своей клеточкой впитывала в себя рокочущие перекаты приближающегося буйства, боясь упустить, не понять, не запомнить, мама, сказав нехорошее слово и почему-то извинившись за свой французский (хотя Эля была вполне уверена, что слово русское), заворчала, мол, как обычно, попробуй только зонтик не взять, и вот пожалуйста, и вообще, только зонтик она с собой еще не таскала. Девочка вспомнила, как робко взяла маму за руку, тихо сказала:

– Как красиво… – И поежилась: мама вздрогнула, посмотрела недоуменно и неприязненно, словно Эля была не ее дочерью, а чем-то странным и неуместным.

– Красиво? Что красиво? Где красиво? Господи, Эльда! Да когда ж ты уже повзрослеешь!

«Когда ты уже повзрослеешь?!» Этот вопрос, не требующий ответа, дамокловым мечом нависал над хорошенькой головкой Эли, внушал чувство вины, заставлял думать, что родителям могла бы достаться лучшая дочка.

Эля замотала головой – картинка рассыпалась, приближающаяся гроза уступила место уютным сводам ниши. Девочка прижалась лбом к прохладной белизне известки, обрамляющей камин, провела ладонью – жесткие чешуйки известки снежной россыпью спорхнули на пол.

– Ты слышишь? – заговорщически подмигнула Эля. – Мы сегодня совсем одни в нашей башне. Давай потанцуем, пока никто не видит?

Кивнув невидимому собеседнику,