Ангелы Суджи - Владимир Дмитриевич Пронский

И опять Земляков считает сотню за сотней. Потому что договорились делать короткий привал через пятьсот коротких шагов. А что: очень удобно. Посчитал до пятисот ‒ привал. Ещё пятьсот, опять привал. Попалась отдушина ‒ задержались, подышали.

Вот только у второй отдушины, у которой они остановились, стараясь не шуметь, потому что она была уже на территории, занятой врагом, они не на корточках мостились, не желая испачкаться, а сидели, прислонившись спиной к трубе и вытянув задеревеневшие ноги. И желание болтать почему-то пропало, словно они давно обо всём переговорили, и даже Карпов не произнёс ни единого капризного слова. «Вот как жизнь быстро учит, ‒ подумал Силантьев, взглянув на сидевшего с закрытыми глазами недавнего ворчуна, которого не пришлось учить уму-разуму и что-то доказывать. ‒ Сама обстановка обтесала».

После второй отдушины начало капать с потолка ‒ ощущение не из приятных, когда за шиворот бьют ледяные капли конденсата от дыхания. Подняли капюшоны. От одной беды спаслись, зато появилась другая: ноги с непривычки почти не сгибались, а если и сгибались, то подламывались. Поэтому приходилось ниже гнуться, ступать чуть ли не на прямых ногах, поднимая пятую точку к потолку. И пить стали чаще, что обеспокоило Силантьева.

‒ Мужики, ‒ повторял он раз за разом. ‒ Только полглоточка на остановках. Иначе нам действительно труба. Воды нет, а где она припасена, до того места сначала дойти надо, и вся она расписана, законтрактована, так сказать. Так что терпите, и вообще не думайте о ней. А то, чем больше думаете, тем больше пить хочется. Пить не будете, и потеть не с чего; потеть не будете, пить не захочется. Всё взаимосвязано в природе.

Его слушали, но никто не отзывался, и тем неожиданнее было услышать голос молчуна Громова:

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдёт, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым, ‒ тихо запел он.

Услышав Есенинские строки в его исполнении, Силантьев, хорошо знавший Громова, не согласился:

‒ Будешь, Володя, будешь. Ты и сейчас не старый. Вот закончится война и найдёшь ты себе зазнобу, и влюбишься в неё без памяти, и родит она тебе кучу детишек, и будешь ты самым счастливым человеком на Земле. Так и знай. Законно тебе говорю!

Силантьев помнил историю Громова, из-за которой он и подписал контракт с Министерством обороны: демобилизовался со срочной, а его девушка вышла замуж, и не мог он спокойно смотреть на молодожёнов, потому что жили они на одной с ним улице, в одном с ним посёлке. Не мог их терпеть рядом. И вот теперь, негромко продекламировав стихи, он, наверное, имел себя в виду, но неожиданно так же негромко сказал:

‒ Ну что, братья, путь на Суджу открыт. Надо идти, пока молодые.

И все стали подниматься, словно по приказу командира.

8

Строчка из есенинского стихотворения не давала покоя Землякову: сверлила и сверлила мозг. Не такой уж он знаток поэзии, но даже он сейчас услышал в этих строках невыносимую грусть, столько в ней слышалось печали и упадничества, будто не прощание с молодостью поэт имел в виду, а близкую встречу с неминуемой кончиной… А в их теперешнем положении думать об этом категорически нельзя. Есенина понять было можно ‒ в трудной ситуации находился, когда над ним сгустились тучи непонимания от враждебных сил, окружавших его в ту пору жизни, но это сейчас никак не относилось к ним. У них другая задача, поэтому и мысли должны быть другими, только такими, какие есть: пройти свой нынешний путь и, преодолев любые трудности, выполнить поставленную задачу. И неважно, какой она будет.

Он шёл шаг за шагом и твердил про себя строчку: «Я не буду больше молодым… Я не буду больше молодым» ‒ и жалел, что услышал, что вспомнил, но вспомнил в неподходящий момент, когда нужно что-то иное услышать, о чём-то другим думать. Но как бы ни было, а Громов заинтересовал своей необычностью. То молчал человек, а то открылся и душу с места сдвинул. Поэтому на очередной остановке он спросил у него:

‒ Володь, ты кто по профессии или образованию?

‒ Колледж культуры окончил. Клубный работник. Сразу после колледжа в армию призвали. Отслужив, вернулся в посёлок, думал, буду работать вместе с Наташей в районном Доме культуры, а она после свадьбы там уже работала с мужем, баянистом-переселенцем. Я посмотрел-посмотрел на такое дело и решил не мешать им. Подписал контракт, отправился на СВО.

‒ Хотя бы поговорил, попытался выяснить что-то у неверной Наташки?

‒ А зачем? Что мне нужно было делать ‒ на колени перед ней упасть? Как говорится, насильно мил не будешь.

‒ Но ведь из души-то не вычеркнешь просто так, если любишь.

‒ Уже вычеркнул. Значит, не любил.

‒ Вряд ли, если продолжаешь думать о ней, стихи грустные к языку прилипают.

‒ Это по привычке.

‒ А привычками мы и живём, голова садовая.

Они прервали разговор, сидели молча и старались глубже дышать, понимая, что разговор перебивает дыхание, мешает ему. «Но мыслям-то не мешают, ‒ думал Земляков, ‒ даже наоборот ‒ очень помогают забыть о своём состоянии, о рези в горле, о появившейся боли в лёгких. Обычно вдох и выдох не замечаешь так же, как и работу сердца, а те, кто страдают, например, как страдала мама аритмией, постоянно чувствуют его». Земляков вспомнил Нину Степановну, как она, бедняжка, страдала от болезни, укоротившей её жизнь. В 65 лет её не стало, уж три года прошло, а всё кажется, только вчера это было. Он хотя вспомнил маму, но подумал, что почему-то лишь печальные мысли и воспоминания приходят на ум. Отчего это? От их теперешней экстремальной ситуации или от ничем не занятой головы, когда мысли в неё легко заходят и так же, бывает, легко выскакивают.

Он постарался более ни о чём не думать, но неожиданно новая мысль всколыхнула, когда вспомнил о себе, о том, как попал на фронт. Выслушав Громова, он сравнил его историю со своей, пусть и не сравнимой по фактам, но в общих чертах-то они схожи по мотивам, не очень-то привлекательным. Получалось, что у всех свои беды, как у него самого в виде долгов перед банком, которые для участников операции могут быть отсрочены, но которые когда-никогда, а оплатить придётся, как у того же Громова, отправившегося воевать из-за несчастной любви,