Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

конца, до полного и окончательного разгрома черной сотни, и заключается основная задача нашей февральской революции»[331]. По мысли автора «Известий», между Романовыми и их сторонниками, «черной сотней», с одной стороны, и восставшим народом, с другой, уже идет гражданская война, и эта война должна быть доведена до конца — до ликвидации монархии. Однако это был не единственный возможный сценарий гражданской войны:

Не низложение династии Романовых, а оставление ее у власти грозит нам новой гражданской войной. <…> Назначение регентства было бы и совершенно справедливо воспринято русской демократией, как шаг контрреволюционный, опаснейшее покушение на завоевания революции. Такой шаг неизбежно привел бы, и совершенно справедливо к военным и радикальным формам движения, что, конечно, отразилось бы также на отношениях между временным правительством и Советом Рабочих и Солдатских Депутатов, в результате, действительно, могла бы загореться гражданская война, гибельная для дела свободы[332].

Согласно этой точке зрения, если гражданская война между монархией и народом была в самом разгаре, то следовало избежать гражданской войны между Временным правительством, воплощавшим интересы состоятельных классов общества, «буржуазии», и «демократией», то есть массами рабочих, солдат и крестьян, интересы которых были представлены в Советах.

Совещание 3 марта закончилось согласием Михаила Александровича отречься в пользу Учредительного собрания, а до тех пор власть сосредоточивалась в руках Временного правительства, при условной поддержке Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Не всех высокопоставленных военных устроило такое решение. 4 марта представитель царского правительства при правительстве Румынии генерал А. А. Мосолов направил телеграмму М. В. Алексееву, в которой предлагал заявить Временному правительству о верности действующей армии решению Николая II отречься в пользу Михаила Александровича, в противном же случае «…отрядить с фронта соответствующую часть войск в столицу для водворения порядка»[333].

Алексеев отверг этот план убежденного монархиста, указывая на опасность гражданской войны. В ответной телеграмме он заявил: «Ваше предложение неприемлемо. Законное Временное правительство при наличии манифеста великого князя Михаила Александровича должно быть признано и войсками действующей армии. Только тогда мы избежим гражданской войны, останемся сильными на фронте, и мы будем способны продолжать войну с неприятелем. Можно рассчитывать, что в действующей армии вступление нового правительства будет принято спокойно»[334].

Таким образом, именно интересы продолжения внешней войны побудили высшее военное командование искать способы предотвращения войны гражданской: согласиться сначала на ответственное министерство, а затем на отречение монарха и созыв Учредительного собрания. Гражданская война в понимании высшего военного руководства неразрывно связывалась с войной внешней; ведение одной войны было чревато поражением в другой. Накануне решительного наступления весной 1917 года Ставка и командующие фронтами были склонны скорее пожертвовать монархом и даже монархией, нежели победой в «Отечественной войне», которая казалась совсем близкой.

Исследователи по-разному оценивали вклад той или иной политической силы в победу Февральского восстания. Одни концентрировали внимание на активизме городских низов, руководимых большевиками[335]; другие тщательно реконструировали роль Государственной думы[336]; третьи видели причину успеха революции в согласованных действиях элит, вынашивавших идею дворцового переворота[337]. Анализ риторики позволяет высветить еще одну грань проблемы: влияние на политическую ситуацию субъективных представлений, ожиданий и опасений различных политических акторов.

Исследователи революции и ранее признавали высокую вероятность начала гражданской войны в февральские дни, равно как и подчеркивали стремление действующих лиц Февральского переворота предотвратить гражданскую войну, — что стало одним из факторов, способствовавших победе восстания[338]. Вместе с тем важно различать субъективные представления современников и аналитические выводы исследователей. Дискурсивная ситуация в дни Февральского восстания складывалась таким образом, что аргумент о возможности или даже неизбежности гражданской войны приобретал особый вес в глазах императора, генералов, высших сановников и думских политиков. Противостоящие друг другу политические силы заявляли о стремлении предотвратить или локализовать гражданскую войну и сохранить внутреннее единство перед лицом внешнего врага. Однако действительные опасения гражданской войны не исключали попыток эксплуатировать страх перед внутренним конфликтом для решения собственных политических задач. Таким образом, дискурсивная ситуация была одним из факторов, определявших ситуацию политическую в дни Февральского восстания.

Кроме того, в дни восстания проговаривались разные значения понятия гражданская война. Если для членов царской семьи, думских политиков и высших военачальников гражданская война означала противостояние между вооруженными силами, лояльными разным претендентам на власть, то левые политики могли описывать саму революцию как гражданскую войну правительства и народа. Уже в дни Февральского восстания упоминался один из сценариев дальнейшего развития социального конфликта и его описания: гражданская война «буржуазии» и «демократии». Хотя в дни Февраля гражданской войны во втором ее значении удалось избежать, опасение по поводу ее возможности неоднократно будет оказывать влияние на действия политических акторов в дальнейшем.

2. «Будет гражданская война…»: эйфория и страхи «медового месяца» революции

Радикальные политические изменения весны 1917 года были сопряжены с сильными эмоциями: «удовольствием или счастьем <…> чувством существования в эру чудес, ощущением невероятного спасения, пришедшего в разгар неслыханных катастроф, потерь и разрушений»[339]. Сама революция воспринималась как торжество[340], Февраль описывался и эмоционально переживался многими современниками как религиозный праздник, а празднование Пасхи политизировалось, и это было важным показателем специфического психологического состояния первых месяцев революции, соединения религиозного и революционного сознания[341].

Можно предположить, что эйфория весенних месяцев была обусловлена тем, что многие опасения февральских дней будто бы не подтвердились. Избавление от страха перед гражданской войной, которая в дни вооруженного противостояния казалась весьма вероятной, вызывало чувство облегчения. Автор провинциальной газеты так выразил эти распространенные настроения:

Ликуй, товарищ, пал старый строй

И нет ему больше возврата!

Нет Кайнов прежних, их свергли долой!

Теперь не пойдет брат на брата…[342]

После того как непосредственная угроза гражданской войны миновала, возникла атмосфера радости, сменившая недавние страхи: чудо произошло.

Не все участники политического процесса испытывали эти чувства[343], но революционный энтузиазм был важнейшей нормативной эмоцией, источником власти, основой эмоционального режима: он должен был сплотить сторонников революции, поддерживая надпартийное единство[344]. Разные политические силы с различной степенью искренности оформляли и поддерживали этот энтузиазм, стремясь использовать его в своих интересах[345].

15 марта М. В. Алексеев писал военному и морскому министру А. И. Гучкову о возможном развале армии, что угрожало потерей столицы, которая означала бы «поражение, конец войны, кровопролитную междоусобную войну и ярмо Германии»[346]. Алексеев полагал, что для того,

…чтобы не внести расстройства в тот энтузиазм, который был вызван совершившимся переворотом по всем городским и фабричным центрам России, необходима победа, так как в противном случае на общее сочувствие рассчитывать нельзя, и начнется страшная смута