Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

Как видим, генерал Алексеев использовал мотив энтузиазма, лоббируя свою программу ограничения революционных преобразований в армии. На этом примере видно, что оперирование понятием гражданская война поменялось: если в дни восстания умеренная часть элиты убеждала собеседников/оппонентов в необходимости принять их позицию, пугая гражданской войной, которая приведет к военному поражению, то после переворота Алексеев утверждал, что военное поражение приведет к гражданской войне.

После Февраля к гражданской войне как аргументу в переговорах с высшими властями военные стали прибегать все чаще. Протестуя против распоряжений представителей правительства, отданных в обход Ставки, Алексеев писал председателю Временного правительства князю Г. Е. Львову 3 марта: «В настоящую страшную минуту для спасения России надо принять все меры для сохранения в армии дисциплины и уважения к власти. Если это будет нарушено, то неминуемы катастрофа и гражданская война, а в настоящее время и порабощение России немцами»[348]. Генерал А. С. Лукомский в шифрованной телеграмме военному министру А. И. Гучкову 6 марта выражал опасение в связи с вовлечением армии в политику:

Дальнейшее же стремление в той или иной форме расширить ныне принятые изменения государственного строя и идти по пути исполнения требований крайних левых элементов неминуемо поведет к тому, что армия будет вовлечена в политику, начнется длительная междоусобная война и Россия попадет под ярмо Германии[349].

Тем самым генерал-квартирмейстер Ставки убеждал военного министра в том, что участие солдат «в собраниях с политической целью» «совершенно недопустимо»[350]. 7 марта Морской Генеральный штаб уведомлял Морской штаб Верховного главнокомандующего о положении в Кронштадте:

В Кронштадте вся власть в руках захвативших бунтовщиков матросов, не желающих прийти ни к какому соглашению ни с остальным гарнизоном, ни с правительством, все арестованные офицеры охраняются гарнизоном. Положение очень тяжелое, возможно междоусобие между матросами и солдатами[351].

Схожие опасения выражали и некоторые современники из числа гражданских. М. М. Пришвин записал в дневнике 1 марта: «Когда я спросил по телефону [Р. В. Иванова]-Разумника: это ведет к междоусобной войне (Совет и Дума), он отвечает, что это (междоусобие. — Авт.) будет через несколько дней»[352]. Меньшевик-оборонец А. Э. Дюбуа 2 марта на общем собрании Петроградского Совета говорил об опасности «междоусобия» между потенциальными претендентами на власть:

Все орг<анизации>. Пользоваться всяк<ой> сил<ой>. Не убит враг. Не заколочен в гроб. Пока. Если провозг<ласить> Совет рабочих депутатов временным революционным правительством, [будет] две вл<асти>, междоус<обие>. Товарищи, за Временное революционное правительство раб<очих>, солдат — неизв<естно>, все ли. Часть народа, которая не пойдет. Готова пр<отив> царск<ого> пр<авительства>, добить царск<ое> пр<авительство>, но дальше [не пойдет][353].

Таким образом, уже в первые дни Февральской революции было артикулировано ожидание конфликта двух «властей» — опасение, которое, с одной стороны, впоследствии будет использоваться для самооправдания лидерами Петроградского Совета, отказавшимися от власти, и, с другой стороны, найдет свое выражение в критике ситуации «двоевластия» сторонниками единовластия Временного правительства.

Вопреки нормативному энтузиазму, некоторые современники уже в мартовские дни выражали в письмах и дневниках пессимизм, опасаясь гражданской войны. Вольноопределяющийся 48-го артдивизиона писал 3 марта в дневнике:

Теперь тирания — пала. Но я уверен, что скоро, скоро «господа и народ» в полном [зачеркнуто] поведут Россию к погибели, и рано ли, поздно ли, в больших ли, в малых ли размерах, искренне или под влиянием [зачеркнуто] будет гражданская война, а Россию ждет еще многое[354].

Положительно оценивая падение монархии, военнослужащий не верил, что высшие и низшие слои общества смогут достичь согласия, и считал, что их неизбежное столкновение чревато опасностью внутренней войны.

Об условиях, ведущих к внутренним конфликтам, писал в те же дни в своем дневнике правовед, сотрудник газеты «Русская воля» М. П. Чубинский:

Фактически мы пока переходим к республике. Может быть, вследствие этого уничтожится одна из причин междоусобия, и все же пока у нас будет сквернейшая форма правления и очень опасная: республика без президента, то есть с сосредоточием и Верховной власти в руках правительства. Верховная власть теряет таким образом даже наглядное личное воплощение[355].

Признавая хрупкость образовавшегося в результате революции политического строя, Чубинский вместе с тем полагал, что переход к республике сможет предотвратить «междоусобие». Вероятно, речь шла о позиции Петроградского Совета и его сторонников, под влиянием которой думские политики в дни Февральского восстания отказались от воцарения Михаила Александровича.

Профессор Московской духовной академии А. Д. Беляев характеризовал революционные события, используя понятие смута. Действия Михаила Александровича, отказавшегося от восшествия на престол, были вызваны, по мнению автора дневника, стремлением избежать ухудшения ситуации. 4 марта Беляев записал в дневнике:

3-го марта члены Совета министров и приехавшие от Николая II поехали во дворец Михаила Александровича и ознакомили его с волей Николая II и с положением дел. Он решительно отказался принять корону в такое время и при таких условиях, т. к. этот шаг внесет еще большую смуту[356].

Важное для правых понятие смута использовал и консервативно настроенный Б. В. Никольский[357]. 3 марта в своем дневнике он пишет:

…начинается столетняя смута, — если не более, чем столетняя <…> Не знаю, что мне сулят перемены. В порядок и спокойствие я не верю. Чем бы ни кончилась война, внутренние раздоры неизбежны. Не знаю, миновать ли нам и террора. Все может быть. Аресты, производимые Керенским, обещают очень многое. Торжество крайних неизбежно и неизбежно их падение. Какою-то ценою все это будет куплено![358]

Показательно, что перспективы террора Никольский связывал с деятельностью министра юстиции А. Ф. Керенского.

Генерал В. И. Селивачев видел корни террора в другом. 11 марта он отмечает в дневнике: «Вчера передавали, что выработан проект уменьшения содержания офицерам и увеличения жалованья солдатам. Словом, „хам“ уже идет, и я глубоко убежден, что скоро наступит время террора и междоусобицы»[359]. Генерал применил для характеристики ситуации в стране три важных понятия политического языка 1917 года: террор, междоусобица, хам. Образ «грядущего хама» символизировал угрозу, исходящую от социальных низов, игравших все большую роль в политической жизни после свержения монархии[360]. Селивачев использовал этот образ для описания конфликтов между офицерами и солдатами, которые могли привести к междоусобице и террору[361].

О неизбежности масштабного социального конфликта писал 14 марта и историк С. Б. Веселовский:

Крайние левые надрываются изо всех сил, чтобы зажечь гражданскую войну («другого такого случая мы не дождемся») и превратить политический переворот в социальную революцию. Народ инстинктивно колеблется начать внутреннюю борьбу и в то же время бессилен понять и ясно сказать, что это гибельно. После единения всех классов и сословий, приведших к перевороту и которым сопровождался переворот, неминуемо