19 ноября 1942. Сталинград от наших и ненаших - Николай Николаевич Яковлев

Фюрер обещал вызволить нас отсюда, нам сообщили об этом, и мы твердо верили. Даже сейчас я верю, ибо я должен чему-то верить… Поэтому, Грета, оставь мне мою веру, всю мою жизнь, по крайней мере восемь лет я верил фюреру и его слову. Ужасно, как в нем сомневаются здесь, и стыдно слушать, что о нем говорят, и не возразишь – у них факты».

Те, кто еще вчера согласился признать верховным арбитром дел человеческих фюрера, а национал-социалистский вздор почитал евангелием, вдруг вспомнили о боге. Капеллан порадовал жену, что наконец нашел христиан. В пастве, вверенной его попечению, таковых обнаружилось одиннадцать, он отслужил молебен. Алтарь – ящик из-под снарядов. «Они сидели передо мной, глядя громадными глазами на изголодавшихся лицах. Все молоды, за исключением одного, которому 51 год». А солдат, сын пастора, пишет отцу в Германию: «В Сталинграде поставить вопрос о боге – значит отрицать его существование… Я искал бога в каждой воронке, в развалинах каждого дома, везде, в каждом товарище, в моем окопе и в небе. Бог нигде не проявил себя… Нет, отец, бога нет… Он только в молитвах, песнопениях пасторов, в звоне колоколов, но не в Сталинграде». Едва ли набожный сын священнослужителя интересовался существованием бога, когда с автоматом топал по нашей земле, развлекался убийствами советских людей.

Письма писали разные люди, по-разному выражавшие свои эмоции, но главным в них было понимание того, что их погнали на гибель. Впрочем, они ощутили это только тогда, когда встретились лицом к лицу с превосходящей силой. Обер-лейтенант из потомственной военной семьи сухо сообщает отцу: «Ты полковник генерального штаба, отец. Потому ты прекрасно понимаешь, что это значит, и мне не нужно ничего объяснять, чтобы не быть сентиментальным. Это конец. Еще одна неделя, и игра окончена… Говорить о причинах ныне нет смысла. Я только могу сказать следующее: не нам объяснять обстановку, а вам и тому человеку, который несет ответственность за нее. Не сгибайся ты, отец, и все те, кто думает, как ты. Берегитесь, чтобы еще большая катастрофа не постигла страну… А теперь личные дела. Можешь быть уверен, что конец будет приличным. Конечно, немного рано в тридцать лет, я знаю. Но без эмоций. Жму руку Лидии и Елене. Поцелуй маму (помни о ее сердце, старик), поцелуй Герду, привет всем. Руку под каску, отец! Обер-лейтенант просит разрешения убыть!»

Все они предчувствовали конец, даже профессиональный бодрячок, шутник-артиллерист, просвещавший приятеля: «Вот и я: все еще цел, сердце бьется почти нормально, дюжина сигарет, позавчера ел похлебку, сегодня добыл банку консервов (спер из контейнера, сброшенного с самолета), теперь каждый снабжается как может, поплевываю в бункере, топлю мебелью, мне 26 лет, один из тех, кто любил орать «хайль Гитлер!» вместе с вами, а теперь либо подыхай, как собака, либо – в Сибирь. Неплохо. Однако мысль о том, что это бессмысленно, приводит в бешенство. Но пусть они идут. У третьей батареи еще 26 снарядов, а у ее командира в пистолете шесть сверкающих пуль…» Надо полагать, что отправитель этого письма нашел смерть, за которой дошел до Волги.

Таковы были настроения гитлеровского воинства перед концом, если судить по прощальным письмам. Они никогда не были доставлены адресатам, а запрятаны в сверхсекретных архивах. Нацисты боялись разложить тыл. Из Сталинграда было отправлено еще одно письмо, которое дошло по адресу. В нем была фраза: «Я сражаюсь – таков мой приказ!» – писал Паулюс своей жене. Письмо было сожжено, когда в конце 1944 года гестапо добралось наконец и до нее…

Конец «котла»

30 января 1943 года гитлеровская Германия корчилась в отвратительных конвульсиях национального праздника – 10 лет пребывания национал-социалистов у власти! На этот раз в центре патетики для потребления немецкого народа насквозь лживая версия – о поголовном желании 6-й армии лечь костьми во имя фюрера. Кое-какой пропагандистский материал подбросил сам Паулюс – 29 января, накануне нацистского праздника, он послал Гитлеру верноподданнейшую телеграмму, в которой говорилось «о развевающемся над Сталинградом знамени со свастикой» и содержался прочий вздор. Берлинские пропагандисты немедленно водрузили упомянутое знамя «на самую высокую руину Сталинграда» и сочинили надлежащие слова. Но ничего подобного не было и в помине. Просто желаемое, как обычно, выдавалось за действительное.

Когда после хриплых завываний фанфар и рева оркестра на торжественном заседании в Берлине 30 января взял слово Геринг, вся его речь была выдержана в прилично траурных тонах – он говорил о 6-й армии как павшей во славу нацистской Германии. А примерно 100 тысяч гитлеровских вояк с подведенными животами в Сталинграде в этот день и час были живы и помышляли не о смерти, а о том, как бы выжить. В плену. Генералы упаковывали чемоданы, некоторые любопытные, сгрудившись в грязных подвалах, слушали речь Геринга, заупокойную мессу о себе. Теперь, когда солдатский паек сократился до 50 граммов дрянного хлеба в день, они прозрели.

Капитан Вельц находился среди кучки солдат, прильнувших к приемнику. «Голос из репродуктора, – пишет Вельц, – вещает о «народной общности» и «народном войске» – все это слова, которые мы слышали тысячи раз, они нам достаточно хорошо известны. Геринг заявляет: «Противник тверд, но и германский солдат стал еще тверже!» А ну приди сюда! – хочется крикнуть в лицо этому фразеру. – Приди погляди сам на ставших «еще тверже солдат»! Вот они лежат в подвалах и снежных ямах, едва в состоянии пошевелиться. Похлебка из конины, да и та раз в день, – вот вся их сила!.. Геринг разглагольствует, как в бою генералы и солдаты стояли вместе плечом к плечу, распространяется насчет героической битвы Нибелунгов: «Они тоже стояли до последнего!»

– Выключи ящик! – кричит Фрикке. – Заткни его! Или, может, хотите слушать надгробное слово самим себе!..

Теперь речь идет уже о Леониде и его трехстах спартанцах. Геринг не жалеет слов, расписывая наш героизм, и ловко совершает переход к нашей судьбе: «Настанет время, и скажут: «О, путник, как придешь ты в Германию, поведай о нас, о тех, кто полег в Сталинграде, как велел нам закон!»

– Пустите меня, пустите, не могу это слушать! – кричит пожилой ефрейтор. Он отталкивает своего соседа, пробивается к приемнику. Короткий удар прикладом винтовки – все происходит молниеносно, никто не успевает удержать его – и от приемника одни обломки». Тут раздается тревожный крик – русские у входа в убежище! Вельц бросается вверх, сердобольный красноармеец у входа встречает чумазого костлявого немца не пулей, а ударом приклада. Вельц отправляется в желанный плен.

30 января Паулюс отправил фюреру радиограмму: «Конец нельзя оттянуть более чем на 24 часа». Ответом был указ Гитлера о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы, повышения получили еще 117 генералов и офицеров. На окруженных ливнем хлынули рыцарские и железные кресты, которые, как ожидали в Берлине, обязательно превратятся в деревянные и послужат отличным пропагандистским топливом. Гитлер ожидал, что обласканные режимом вояки рванутся умереть в бою или по крайней мере покончат с собой. «В истории не было случая, чтобы германский фельдмаршал сдался в плен», – многозначительно заметил Гитлер Йодлю.

Командованию советской 64-й армии, добивавшей южную группу врага, стало известно, что Паулюс со штабом в подвале универмага на площади Павших Борцов. 38-й мотострелковой бригаде под командованием полковника И. Д. Бурмакова была поставлена задача – окружить универмаг и пленить штаб 6-й армии. К утру 31 января полуразрушенное здание было в кольце, все провода, ведшие из немецкого штаба, перерезаны.

Колонна немецких солдат, плененных под Сталинградом

В грязи, копоти и вони штаб доживал последние часы. В ночь на 31 января Гитлер по радио передал приказ о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Начальник штаба генерал Шмидт остановил офицеров, направившихся было к Паулюсу с поздравлениями: «Пусть спит. Он может узнать о своем производстве и завтра утром». Паулюс, проснувшийся поутру генерал-фельдмаршалом, задал окружающим уже ставший привычным вопрос: «Не нужно ли мне застрелиться?» Замызганные штабисты хором повторили также уже избитый ответ: «Не надо» – он должен разделить судьбу солдат до конца.

В семь утра из подвала универмага выполз немецкий офицер