19 ноября 1942. Сталинград от наших и ненаших - Николай Николаевич Яковлев

немедленно не сдаст сброшенную с самолета буханку хлеба или связку колбасы, будет расстрелян!» Зейдлиц пожимал плечами – Гейц говорил как прусский фельдфебель с унтер-офицерами. «То была поистине заупокойная сцена на фоне смерти, уносящей с собой обмороженных, изголодавшихся и медленно околевавших людей». Госпитали, куда сваливали раненых, обмороженных и больных, превратились в большие братские могилы. Немецкий медик О. Рюле записывал: «С нами бог», – было написано на пряжке ремня у каждого, но для этого солдата бога больше не существовало. Раненого беспокоила судьба его жены и детей. И особенно его мучило то, что он так бессмысленно кончает свою жизнь. Некоторые были настолько слабы, что не могли ни исповедоваться, ни возмущаться. Смерти оставалось только дохнуть, и они попадут в ее лапы. Этим людям не помогут и победители, пусть даже у них самые лучшие врачи, санитары, медикаменты и продукты питания».

Животный страх заставлял многих отощавших, но здоровых людей прятаться, где-то пересидеть, избежать неминуемой гибели в бою или раны, что влекло за собой также неизбежную смерть. Командование армии нашло их и здесь.

По темным подвалам, погребам и выдолбленным в мерзлой земле норам, где прятались солдаты, пошли «команды по сбору героев» – офицерские патрули и полевые жандармы. Тусклый свет фонариков выхватывал из темноты группы тесно сбившихся людей – живых и тех, в ком едва теплилась жизнь. Способных стоять на ногах выгоняли наружу и, наскоро подкормив у полевых кухонь жидким супом, гнали на передовую – отстаивать «крепость Сталинград». Упиравшихся пристреливали на месте. Выполняя приказ Гитлера, нацисты тужились хоть на день затянуть сопротивление, нанести максимум потерь Красной Армии.

Что они писали из «котла»

Нацистские фанатики продолжали безнадежную борьбу, понуждая солдат держаться до горького конца. Геббельсовская пропаганда торопилась объявить очередной акт безысходного отчаяния величайшим «подвигом» и, конечно, во имя фюрера. Командир 71-й дивизии генерал Гартман избрал оригинальный способ самоубийства – средь бела дня он вылез на железнодорожную насыпь и, стоя, стал стрелять из винтовки. Конец, как и следовало ожидать, не замедлил – спустя несколько мгновений труп генерала остывал под насыпью.

««На следующий день, – писал участник боев Г. Вельц, – радио захлебывается от восторга. Германский генерал погиб за фюрера, народ и рейх! На передовой! С винтовкой в руках!» Звучат напыщенные слова об обороне германской «крепости Сталинград», где генерал рядом с простым пехотинцем с ручной гранатой и лопаткой в руке цепко держится за последние развалины стен бывшего индустриального центра на Волге. Эти россказни призваны осушить слезы немецкого народа, который оплакивает своих сыновей и с замиранием сердца следит за их судьбой».

«Преждевременные заупокойные речи нежелательны, – с убийственной иронией радирует в ставку командующий 11-м армейским корпусом. – Подождите называть нас «кончеными», пока нас не прикончили».

Берлин сколько мог распространялся о «высочайшем» боевом духе армии Паулюса и страстном желании солдат сложить головы за национал-социализм, но правящая верхушка Германии имела сведения из первоисточников о подлинных настроениях в «котле». Военная цензура работала исправно, просматривая письма из «котла» в Германию. Корреспонденция была более или менее удовлетворительной по нацистским меркам в первые два месяца окружения. Разумеется, мораль падала, но не слишком резко. Перед новым. 1943 годом солдат писал родным: «Наше оружие и наши командиры лучшие в мире»; другой: «Мы с радостью пожертвуем всем для страны»; третий: «Конечно, мы всегда будем сильнее, никто в этом не сомневается». 30 декабря 1942 года унтер-офицер заверяет мать: «Победить могут только немцы. В любом сражении нужно приносить жертвы, и ты гордись – твой сын в самом центре решающих событий. Как я буду рад предстать перед тобой во всех моих наградах». 31 декабря рядовой просвещает близких: «Русские забрасывают нас листовками. Когда я вернусь домой, я покажу некоторые глупости, которые они пишут. Они хотят, чтобы мы капитулировали. Что они, принимают нас за марионеток в их руках? Мы будем сражаться до последнего человека и патрона. Мы не капитулируем. Нам трудно в Сталинграде, но фюрер не оставит нас в беде».

В середине января 1943 года цензоры разбирали груду писем, в основном от офицеров. Все письма от 13 января, написанные к отлету самолета с почтой. Писавшие еще крепились, хотя фатализм уже просматривается, и довольно отчетливо. Капитан жене: «Снаружи сияет луна, и ее синий свет чудесным образом преображает снег на стенах конюшни, в овраге, в котором мы зарылись в землю. Как наши древние тевтонские воины, мы заставили врага направить на нас все копья. Все, что случится, отныне будет записано в Книгу судеб. Там сочтут «беспримерную битву», Сталинградскую битву самой выдающейся, и мы каждый день клянемся прилично завершить ее, независимо от конца».

Другой капитан, не претендовавший на философские обобщения, также пишет супруге, но много проще и яснее: «Мы искренне надеемся, что сумеем продержаться до тех пор, пока нас не вышибут с этих позиций. Если конец будет иной, пусть бог даст тебе силы вынести его героически как жертву ради любимого фюрера». Еще один капитан родителям: «Мы никогда не капитулируем. Верные присяге, мы выполним наш долг, веря нашему дорогому фюреру Адольфу Гитлеру. С парнями вокруг меня мы постараемся отправить как можно больше большевиков на тот свет. Наш лозунг есть и будет в самые трудные часы: «Бороться до последней гранаты», «Да здравствует фюрер». Перелом в настроениях среди захватчиков, добравшихся до русской реки Волги, произошел в ближайшие дни, когда многие окруженные поняли, что «котел» и будет их могилой.

Солдаты и офицеры накануне утраты последнего аэродрома получили разрешение написать письма на родину, которые оказались прощальными. Последний самолет, ускользнувший из Сталинграда, вывез 19 раненых и семь мешков писем от окруженных родным и близким. Геббельс распорядился изъять почту и передал письма для анализа настроений тех, кто, по его словам, был готов отдать жизнь за фюрера на Волге. Министра пропаганды, естественно, прежде всего интересовала вера солдат в нацистское руководство. Письма изучили, сгруппировали. В целом сложилась следующая картина: позитивное отношение к руководству – 2,1 процента, сомнение в нем – 4,4, отрицательное отношение – 57,4, активно настроены против – 3,4, безразличны – 33 процента. Так прозревали под сокрушительным огнем русского оружия германские солдаты, которые совсем недавно следовали бездумно за нацистами.

Написавшие письма перед лицом неминуемой смерти пытались быть искренними и сказали немало горькой для себя правды. По крайней мере в них нет прежней, обычной бравады, трескотни и наглой хвастливости. Казалось, пелена спала с глаз. Некий офицер в начале своего письма к жене исступленно заклинал: «Ты супруга германского офицера, поэтому примешь мои слова так же стойко, как ты стояла на платформе, провожая меня на Восток… Это мрачная борьба в безнадежной обстановке…» А закончил письмо определенным раскаянием: «Я не могу отрицать моей личной вины в этом. Однако соотношение 1:70 миллионам. Соотношение ничтожно, но оно существует. Я не хочу избегать своей ответственности и думаю, что жизнью оплачу долг… Я не боюсь, только скорблю, что не могу дать лучшего доказательства мужества, чем погибнуть за это бесполезное, если не сказать преступное, дело». Трезвое суждение! Так ли он думал летом 1942 года, когда в бронетранспортере катил по донским степям?

Солдат озлобленно писал другу: «Только не тревожь меня добронамеренными советами… Легко давать прекрасные советы, но сейчас они бесполезны… Нужно было действовать в 1932 году, ты прекрасно знаешь это. А мы упустили момент. Десять лет назад дело можно было сделать избирательным бюллетенем. Теперь это будет стоить жизни». Отправитель письма наверняка голосовал за нацистов, ожидая от них манны небесной, а теперь околевал в промерзшем вонючем бункере. Здесь он научился больше, чем за десять лет жизни при нацистах.

От молодого солдата, воспитанного в рядах «гитлерюгенда», весточка невесте: «Никто больше не убедит меня, что умирают со словами «Германия» или «хайль Гитлер!» на устах. Многие умирают, но последние слова «мама», или имя кого-нибудь близкого, или мольба о помощи… Я видел сотни погибавших, многие из них принадлежали, как и я, к «гитлерюгенду», однако все они, если еще могли говорить, взывали о помощи или выкликали имя кого-нибудь, кто в любом случае не мог им помочь.