В сердце войны - Александр Николаевич Карпов

– Осталось сапоги тебе раздобыть, научить портянки наматывать и можно будет на кухню идти, –  произнес он, разглядывая облаченного в военную форму мальчика.

Витя от досады открыл рот, понимая, что смотрится нелепо в отсутствии обуви на ногах. Ведь, по его мнению, именно добротные сапоги или ботинки с обмотками делали облик военных отличительным от остальных людей.

– Ну ладно, не серчай. Товарищ военфельдшер говорила, что у них там есть где-то женские сапожки маленького размера. Обещала найти и принести для тебя.

Витя заулыбался в ответ, обрадовавшись такому известию.

– Только давай теперь знакомиться, –  неожиданно сменил тему солдат, –  меня зовут рядовой Никулин, я из Покровского района. Ну, считай, почти земляк твой. До войны я работал портным, так что в перешиве одежки ты не сомневайся, я все по науке сделал. Комар носа, как говорится, не подточит!

– А меня Витей зовут, –  тихо ответил мальчик, не в силах сдержать счастливую улыбку, что поселилась на его лице с того момента, как он увидел пошитую специально для него военную форму.

– Ну, брат, –  протянул Никулин, –  так тихо и вяло в армии говорить не принято. Надо громко и четко представляться, когда это требуется. Вот ты должен говорить: Рядовой Осокин! Понял?

Мальчик закивал в ответ.

– Смотри, отца не позорь! Он у тебя вон какой! Правая рука командира роты! Замполит! – солдат поднял вверх указательный палец.

Его перебила стремительно вошедшая в землянку женщина в военной форме с офицерскими погонами на плечах. Никулин резко встал со своего места, приветствуя старшего воинского начальника. То же самое проделал за ним Витя, вскочив на пол и вытянувшись, подражая солдату, начав быстро вживаться в армейскую жизнь. Вошедшая женщина заулыбалась, глядя на мальчика, при этом, совсем не замечая присутствия Никулина, но все же протягивая ему небольшие сапожки, предназначенные для ребенка.

– Вот, тебе принесла. А то весь батальон гудит, что старшина Осокин сына разыскал и сюда привез. А комбат Токмаков приказал зачислить в списки личного состава воспитанником и поставить на довольствие.

Она наклонилась к самому лицу мальчика и начала его ласково разглядывать, как обычно делают женщины при виде маленьких детей, руководствуясь исключительно природным материнским инстинктом. Взгляд ее был настолько добрым, что Витя начал смущаться ее широко открытых, полных любви глаз, буквально начав ожидать, что вот-вот женщина скажет нечто наподобие игривого «агу» и возьмет его на руки. Она заметила его смущение и невольно рассмеялась, закрыв рот рукой.

– Серьезный какой! Прямо как отец. –  Она повернулась и, продолжая смеяться, направилась к выходу из землянки, сказав напоследок: – Сапожки примеряй, должны подойти, меньше не нашла.

– Это наш военфельдшер, –  пояснил Вите Никулин, когда женщина покинула землянку. –  К ней надо обращаться «товарищ старший лейтенант».

Он начал вертеть в руках принесенные ею сапоги, разглядывая их и сминая кожу грубыми движениями пальцев.

– Хороши сапожки, –  тихо процедил он, –  сам бы такие носил, но простому солдату не положено.

Потом он посмотрел на Витю и, подмигнув ему, сказал:

– Ну, давай примерять да учиться портянки наматывать.

…Облаченный в полный комплект армейской полевой формы, с погонами рядового на плечах, Витя стоял рядом с Никулиным в очереди к полевой кухне. Впереди и позади них стояли солдаты из различных подразделений батальона, с котелками и баками, чтобы получить свою долю пищи и унести ее в расположение. До многих из них уже дошла весть о прибытии в их часть нового необычного солдата, которого они сейчас лично видели, подходили и знакомились с ним, приглашали в гости и шутили, предлагая закурить или даже выпить с ними за знакомство. Те, кто еще не слышал о появлении в батальоне малолетнего бойца, увидев Витю, удивлялись и ухмылялись, спрашивали у остальных, кто он такой и откуда взялся? Мальчик улыбался, радуясь и одновременно смущаясь от повышенного интереса к нему со стороны большого количества взрослых людей. Он с удовольствием протягивал для рукопожатия руку при очередном знакомстве и тихо произносил свое имя. После чего его снова и снова легонько подталкивал в плечо Никулин, видя сердитое выражение лица которого, Витя решительно выкрикивал:

– Рядовой Осокин!

Простые солдаты тут же козыряли ему под улыбки товарищей и называли свое имя и звание, видя, как старательно и настойчиво приучает к армейскому порядку мальчика его наставник. Отойдя подальше, некоторые из них показывали ему жестами, что зря он лишает ребенка детства, излишне рано втягивая его в армейскую муштру. Но солдат отмахивался, продолжая выполнять просьбу старшины воспитывать его сына по-военному.

Многим из них Витя напоминал своих детей, оставленных дома. И хорошо, если солдат знал о судьбе своих отпрысков, своей семьи, получал от них весточки и был уверен, что огонь войны уже не доберется до них. Однако немало было тех, кому мальчик своим присутствием давал повод для волны очередного беспокойства. Это были те солдаты, чьи семьи оставались на оккупированной врагом территории и об их судьбе они ничего не могли узнать. Как правило, они отворачивались, видя детскую улыбку маленького сослуживца, уходили в сторону и сворачивали из обрывка газеты трясущимися руками самокрутки. Кто порознь, а кто и с товарищем по несчастью дымили и, как часто бывало, смахивали рукавом гимнастерки горестную слезу со щеки.

Были в батальоне и те, для кого судьба своей семьи уже не была секретом, до кого дошли вести, зачастую трагические, как случилось это со старшиной Осокиным, нашедшем на месте своего родного дома разбитый фундамент и выжженную землю. Трагедия резанула его по самому сердцу. Не зная ничего о жене и детях, он жил лишь надеждой на встречу с ними, каждую свободную минуту думал о них, тосковал, не чувствуя в такие моменты ни холода, ни голода, ни смертельной усталости, сопровождавшей простого труженика войны на передовой. Таким, как Петр Осокин, было особенно тяжело. Часто сторонясь товарищей, они старались уединиться и остаться один на один со своими мыслями. Теребили в руках бережно хранимые фотокарточки и письма. Кусали от досады губы, молились, не находя себе места.

Убитый горем старшина одновременно радовался и испытывал чувство скорби. Сам себя тешил тем, что теперь рядом с ним сын, а потом, ощущая тяжесть и жжение в груди, закрывал глаза и уходил в себя, обхватывая седую голову руками. Он тихо плакал в стороне, обнимая попавшуюся березку. Курил и возвращался к своим обязанностям, стерев рукавом влагу с глаз. Поздно ночью, вернувшись со службы, он ложился на нары возле сына, ласково