Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

В то же время в кадетском издании А. В. Тыркова-Вильямс указала на то, что спорящие стороны на совещании остались резко разделенными, а дискуссии только углубили рознь[970]. Другой автор «Речи» констатировал, что политические силы расходятся по всем основным вопросам, сближение между ними невозможно[971].

Такой же вывод сделало и «Живое слово»: Государственное совещание выявило острый конфликт, и из него нет выхода: «Грозные события, по-видимому, не за горами»[972].

В отличие от большинства изданий «Известия» находили повод для оптимизма: газета праздновала победу «демократии» на совещании. Примирительный тон некоторых речей представителей «торгово-промышленного класса» воспринимался как согласие на сотрудничество на основе программы, предложенной Советами. Издание ВЦИК отметило, что в «…открытом политическом бою эти лидеры капиталистической буржуазии вынуждены были признать себя разбитыми»[973]. «Новая жизнь», однако, призывала Советы не обольщаться: даже на совещании, несмотря на искусственный подбор его участников, лидерам Советов пришлось пойти на серьезные уступки, чтобы достичь соглашения. В целом же в стране такие компромиссы не были бы приняты[974]. Другие авторы этой газеты считали иначе: «Если о стране судить по тем настроениям, какие проявились в Большом театре, то крах идей национального единения действительно обнаружить не вполне легко, — писал Н. Н. Суханов. — Напротив, в пределах Большого театра на всем протяжении съезда можно было довольно явственно слышать мягкий шелест крыльев ангела гражданского мира»[975]. Схожую оценку давал большевистский «Пролетарий»: хотя на Московском совещании и был окончательно закреплен «гражданский мир», но «борющийся пролетариат» был против соглашения, против «классового мира». Заметка об этом заканчивалась лозунгом: «На фронте внутреннем, на фронте капиталистическом — ни мира, ни перемирия!»[976]

Вне зависимости от своих оценок политические группы отмечали сильную поляризацию общества, указывая, что на самих заседаниях, вопреки призывам, не удалось преодолеть язык классовой борьбы, определяющий мышление большинства политических акторов. Несмотря на условность деления на «буржуазию» и «демократию», делегаты чувствовали поляризацию и ощущали границу между «своими» и чужими». Даже рукопожатие Бубликова и Церетели, символизирующее примирение, означало разделение на два противоборствующих класса. Самые позитивные оценки совещания указывали на то, что установить гражданский мир не удалось.

* * *

Конец весны и первые месяцы лета прошли под знаком обсуждения возможности национального единения. После вспышки насилия, сопровождавшей Апрельский кризис, казалось, был найден путь мирного развития революции. Умеренные социалисты понимали коалиционное правительство как проявление единения «всех живых сил». Поддержка нового состава правительства Советами позволила начать наступление на фронте.

Термин гражданский мир в этот период использовали далеко не все политические акторы, даже те из них, кто стремился к классовому перемирию. Для циммервальдистов, ставших после Февраля «революционными оборонцами», это выражение было неприемлемо. Другими гражданский мир использовался не столько как синоним немецкого Burgfrieden и французского union sacree, а как антоним гражданской войны. Язык гражданского объединения был разработан гораздо хуже, чем язык гражданского конфликта. Даже целенаправленное стремление представителей различных политических сил во главе с Временным правительством достичь национального единения не увенчалось успехом. Государственное совещание лишний раз показало, что лексикон классовой борьбы становился основным инструментом описания социальной реальности.

Глава 4

«Корниловщина» как гражданская война

Б. И. Колоницкий, К. В. Годунов

1. Предчувствие гражданской войны: в ожидании кризиса

Московское совещание, вопреки ожиданиям его организаторов, стало важным фактором усиления поляризации общества. Это проявилось и в особой эмоциональной атмосфере августа 1917 года.

Где то радостное возбуждение, где чувство внезапно родившейся солидарности братьев-граждан, где они, наши лучезарные надежды? Вчерашние братья снова глядят друг на друга волчьими глазами; воздух насыщен не радостью, а недоверием, разбитыми надеждами, страхом перед контрреволюцией, возмущением или ужасом перед всеобщим развалом, развалом хозяйственным, политическим, нравственным[977], —

так описывал настроения того времени автор статьи, вышедшей в «Русской воле» 27 августа, в честь полугодовщины Февраля. Об апатии и абсентеизме писали и корреспонденты других изданий, представлявших различные части политического спектра. Выдыхание революционного энтузиазма, эмоциональная демобилизация, распад прежнего единства отмечались людьми разных политических взглядов как важные проявления кризиса[978].

В то же время газеты транслировали чувство тревоги, распространяли слухи о заговоре и предательстве[979]. Корреспондент «Русской воли» писал в тот же день:

Петроград полон сейчас зловещих слухов, предположений и предсказаний. Молва приурочивает к сегодняшнему дню наступление каких-то чрезвычайных событий. Но в чем они, — никто не знает и не догадывается. Предполагаются новые выступления большевиков, но, вместе с тем, предполагают и выступление контрреволюционеров. Уже несколько дней, как в народе сеется слух о готовящейся резне, о страшной Варфоломеевской ночи[980].

Слухи о грядущей резне действительно получили в это время широкое хождение, это подтверждается различными источниками. Корреспондент кадетской «Речи»[981] замечал: «В „хвостах“, этих всенародных, внепартийных клубах, говорили последние дни о „еремеевской ночи“. Большевики, мол, хотят правительство свергнуть и буржуям окончательно все кишки выпустить»[982]. В издании же левых эсеров, напротив, ответственность за подготовку силовой акции возлагалась на союз купечества и промышленников с контрреволюцией, представители которой «готовили кровавую баню русскому трудовому народу и Варфоломеевскую ночь его руководителям»[983].

О Варфоломеевской ночи рассуждали и в частной переписке. Так, внимание сотрудника военной цензуры при Войсковом штабе Dойска Донского привлекло письмо, отправленное из Ростова-на-Дону в августе 1917 года:

Быть здесь и переносить эти ужасы, пожалуй, не завидно, тем более, что не знаешь, чем это кончится — либо тебя повесят, либо ты сам начнешь вешать, если не подохнешь с голоду… Как анархисты говорят, революция еще не кончена, она только начинается, так как классовые противоречия только начали разжигать и, конечно, никто не может поручиться, что на этой почве не возгорится такая гражданская война, в сравнении с которой Варфоломеевская ночь покажется детской игрушкой[984].

Автор письма давал еще более пессимистическую оценку, чем процитированные выше авторы газетных статей: он полагал, что вспышкой насилия дело не ограничится — страна находится перед угрозой полномасштабной внутренней войны.

Выражение Варфоломеевская ночь использовали и правые, и левые. Сторонники Л. Г. Корнилова распространяли слух о «большевистской опасности» — резне офицеров, которую левые радикалы якобы готовят в день полугодовщины революции[985]. А социалисты в это время были обеспокоены слухами о переброске к Петрограду «диких дивизий». Последний слух опровергался представителями властей, но он имел под собой основания[986]: передислокация Кавказской туземной кавалерийской дивизии осуществлялась по приказу Корнилова, хотя правительство не было осведомлено о передвижениях этого соединения.

Слухи о