Колчаковский террор. Большая охота на депутатов - Сергей Станиславович Балмасов

Последние, стремившиеся после переворота (колчаковского – ред.) возвратить потерянные и израсходованные средства, приобрели первенствующее влияние в управлении, и пользуясь возможностью устраивать сепаратные выступления отдельных воинских организаций и чинов вплоть до арестов и убийств своих политических противников. Описанная группа, прикрываясь целями восстановления государственности России, уничтожала казавшимися им опасными лиц…[822]»

Колчак же, принимая на себя в таких условиях власть, фактически прикрывал их, становясь для них «громоотводом» от ожидаемых ответных действий иностранцев.

Роль Старынкевича

Многие – от кадетов до эсеров – обвиняли в произошедшей трагедии министра юстиции колчаковского правительства С.С. Старынкевича.

Так, видный «учредиловец» и член Директории В. Зензинов утверждал: «Старынкевич и министр финансов И. Михайлов гарантировали арестованным своим честным словом неприкосновенность, если они вернутся в тюрьму. Те доверились и были расстреляны»[823].

Колчак же заявил на допросе ЧСК Политцентра, что он еще до трагедии «говорил Старынкевичу: «Чего вы их держите?» Тот «отвечал: надо провести следствие, возможно, они участвовали в попытке мятежа. Также в Уфе напечатали большое количество денег на нужды эсеровской партии, с чем надо разобраться». Старынкевич имел в виду формальности, задержавшие освобождение.

Колчак ответил: «Возьмите это на себя. Мне эти лица не нужны, никто из них не подписывал телеграмму Вологодскому[824]. (С требованием восстановить Директорию и угрозой начать борьбу против Омска. Реально из числа таких «подписантов» колчаковцы арестовали Нестерова, Федоровича и Фомина – ред.) У меня нет против их обвинений… следствие по ним можно вести, не держа их в тюрьме и их можно всех отпустить, взяв подписку, что они не поведут борьбу против меня....»[825] – заверил Колчак.

Заметим, что один из кадетских лидеров Жардецкий подтверждает версию адмирала в более ранних показаниях ЧСК Висковатова: «Верховный Правитель интересовался (до восстания – ред.) делами Уфимской группы ввиду продолжительности ее содержания под стражей. Министр юстиции объяснил это неоконченностью следствия.

Верховный Правитель указал ему на необходимость скорейших установления личности задержанных, выяснении обстоятельств их ареста, предании суду лишь обличенных в общеуголовных преступлениях и освобождении остальных. В числе подлежащих освобождению мне известны правые эсеры Павлов, Алексеевский, Фомина я не знал[826]».

Однако в отношении Нила Валерьяновича данное заявление – ложь, учитывая его известность в Сибири и глубокую погруженность Жардецкого в местные события.

Схожие претензии главе Минюста выдвинул и Гинс, утверждая, что Колчак «хотел освободить «учредиловцев», не считая виной непризнание ими переворота». Он говорил об этом Старынкевичу, но тот медлил с освобождением и не сумел принять мер к их охране»[827].

Иными словами, согласно Гинсу, Жардецкому и Колчаку, глава Минюста обманул и подставил бедного Верховного Правителя.

Однако необходимые для обеспечения охраны арестованных силы у Минюста отсутствовали. Их не хватало даже для защиты его же сотрудников. Вспомним откровения подчиненного Старынкевичу начальника тюрьмы Хлыбова, опасавшегося расправы[828] со стороны красильниковцев.

И действительно: малочисленные надзиратели, вооруженные лишь револьверами, не могли противостоять кадровым военным с винтовками и пулеметами.

Но особенно Гинс негодовал относительно того, что поскольку «Демократия Сибири отнесла гибель «учредиловцев» главным образом на счет министра юстиции, то ответственность пала и на сочленов его по кабинету»[829].

И, наконец, он обвинил Старынкевича в том, что он «не протестовал… относительно издания Ивановым-Риновым приказа о предании военно-полевому суду провокаторов[830]».

Однако для этого атамана и вообще военных, игнорирующих гражданскую власть, этот протест бы ничего не значил. А в условиях восстания, с учетом печальной «славы» Иванова-Ринова, сам министр юстиции рисковал стать «защитником большевиков» и «провокатором»… Так, люди подчиненного Иванову-Ринову Волкова убили известного акмолинского областного комиссара (губернатора) Новоселова.

При этом никаких последствий угроз в адрес не самого «мелкого» сотрудника Старынкевича Хлыбова со стороны низкоранговых подчиненных Иванова-Ринова не последовало. Что было негласным предостережением и самому главе Минюста.

Не случайно, что не протестовал против приказа о «провокаторах» и сам Гинс, занимавший пост повыше, чем у «рядового» министра – управляющего делами Совета Министров. Чей «глас возмущения» тогда не остался бы незамеченным. Видимо, он понимал бессмысленность и опасность «боданий» с всевластными военными. А может, и сочувствовал их действиям, будучи враждебным «учредиловцам»-эсерам кадетом.

И потому претензии здесь не к Старынкевичу, а к Колчаку, единственно способному тогда в Сибири «поставить в стойло» Иванова-Ринова. Ведь отправил же он его тогда из Омска на Дальний Восток?

Однако Колчак отказался от более резких шагов против авторитетного у казаков и правых атамана, даже располагая помощью британских сил, помогавших ему во время декабрьского восстания. Он не противился появлению приказа о провокаторах и не расследовал обстоятельства и последствия его издания. Видимо, не желая ссориться с правыми из-за «эсеров» в условиях продолжающейся борьбы против красных.

Соответственно, было проще переложить ответственность за уничтожение социалистов на Старынкевича. Однако сторонники версии его виновности не замечают роли военных. Напомним, что Бржезовский заключил «уфимцев» в тюрьму по приказу Д. А. Лебедева[831]. Их закрепили за начальником гарнизона, а самых опасных – Фомина и Локтова – за контрразведкой Ставки.

Соответственно, только военные могли расследовать действия «учредиловцев». Как мы знаем, контрразведка Ставки оказалась неспособной получить необходимый для осуждения Локтева и Фомина следственный материал. Показательно, что после этого она не отпустила их, а «перебросила» военно-окружному суду.

Такой результат объяснялся передачей расследования В. Бабушкину, перед революцией изгнанному из жандармских начальников за непрофессионализм. Который, рассматривая дело Фомина, не заметил его участия в мятежной черновской «семерке». Чего было достаточно для направления в военно-полевой суд.

Разумеется, определенную ответственность нес за арестованных, находившихся в подчиненной Министерству юстиции тюрьме, и Старынкевич. Однако по закону его вины в затягивании следствия не было: «под замком» они отсидели всего 16 дней (Фомин с Локтовым 14). А держать арестантов в тюрьме дозволялось без предъявления официального обвинения три месяца. Только по истечении данного срока прокурорский надзор мог потребовать у военных отпустить их.

За это время власти должны были готовить необходимый для разбора дел «учредиловцев» материал. Видимо, потому работники Минюста и не торопились. Так, в Омскую тюрьму «уфимцев» доставили 5 декабря 1918 г.[832], а подчиненные Старынкевича доложили ему об этом 7 декабря. Причем прокурор Коршунов, не перепроверив сведения Круглевского, сообщил главе Минюста о прибытии «27 бывших членов Учредительного Собрания»[833], из коих таковыми были менее половины.

Вероятно, рассыльные мальчики и скромные работники аппарата КОМУЧ очень бы удивились, узнав, что их возвели в такой ранг.

Причем «уфимцев» за время пребывания в тюрьме не допросили. Даже самых важных подозреваемых по делу о сопротивлении установлению