Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

войны! Лишь бы нам избежать братоубийственной распри!» Зачем лицемерить? Мы живем в хроническом состоянии гражданской войны. Каждый день приносит нам известия о жертвах братоубийственной распри, которая у нас в тылу ведется с бо́льшим ожесточением, чем война с внешним врагом[1054].

В месяцы, предшествующие «делу Корнилова», по мнению автора статьи, гражданская война уже шла, новый кризис лишь обострил ее.

Автор другой статьи, опубликованной в этой газете «Московские ведомости» в тот же день, также писал о гражданской войне как о совершившемся факте:

Уже не раз приходилось встречаться и в печати, и в обществе с мнением, что мы стоим перед гражданской войной. И вот это печальное прозрение осуществилось. Мы не только перед гражданской войной, мы даже не на пороге к этой войне, мы перешагнули его: гражданская война началась.

Выход из этой ситуации автор заметки (как и иные, цитируемые выше авторы разных взглядов) видел в достижении компромисса:

Ум мучительно работает над мыслью, что все происходящее — какое-то роковое недоразумение, что люди, поднявшие гражданскую войну, не поняли друг друга и что возможно какое-нибудь соглашение, какой-нибудь компромисс, который в корне пресечет взаимную вражду и прекратит братоубийственное столкновение[1055].

Решая разные политические задачи, полярные по политической направленности, газеты сеяли панику, ужас, смятение. Обращавшиеся к разным группам читателей корреспонденты важнейших партийных изданий считали, что их сторонники должны испытывать страх. Они и фиксировали эту нормативную эмоцию, и стремились усилить и использовать ее. Этот страх перед гражданской войной распространяли и поддерживали люди разных политических взглядов, но были и важные исключения: составители резолюций различных армейских комитетов скорее транслировали гнев, изъявляли готовность вести решительную, вооруженную борьбу с «корниловцами».

Представители общего собрания 2-й телеграфно-телефонной роты Запасного электротехнического батальона писали, что корниловское выступление вызвало у них

…чувства глубокого негодования, и в этот грозный момент общее собрание роты считает своим долгом заявить, что для защиты революции мы все как один предоставляем себя в полное распоряжение Центрального Исполнительного Комитета Всероссийского Совета Рабочих Солдатских и Крестьянских депутатов и Временного Правительства и пойдем с оружием в руках туда, куда они прикажут[1056].

Члены Исполнительного комитета Совета военных и рабочих депутатов Севастополя сообщали:

Пусть генерал Корнилов знает, что вся Россия содрогнется, когда Черноморский флот и гарнизон выступят на защиту своего вождя Керенского, Советов и революции. Пусть генерал Корнилов знает, что весь Черноморский флот, помня завет Шмидта и Матюшенко, ляжет костьми, но не даст жалким наемникам царизма залить кровью добытую свободу. Пусть трепещут новые Иуды нашей многострадальной Родины. Час пробил. Мы только ждем призыва[1057].

Составители резолюции, принятой на собрании членов дивизионного комитета 168-й дивизии, председателей полковых комитетов и представителей гарнизонного комитета станции Ганцевичи, характеризовали роль армейских комитетов так:

…последняя авантюра генерала Корнилова ясно доказала, что не только какая-либо власть способна была спасти страну от междоусобной войны и поэтому взоры всей демократии были сосредоточены на армейские комитеты, чтобы последние своим авторитетом и властным голосом спасли страну от натиска германского штыка извне и междоусобной войны внутри[1058].

В данном документе комитеты описывались как важнейшая сила, которая может предотвратить гражданскую войну.

В другой резолюции претензия комитетов на особое положение в стране выражалась с помощью языка гражданской войны. Представители полкового комитета 14-го Гренадерского Грузинского полка в телеграмме, направленной во ВЦИК, говорили о своей готовности к силовому противостоянию:

Генерал Корнилов перед лицом врага в момент его страшного для России успеха поднял знамя гражданской войны с целью захвата власти для проведения контрреволюционных вожделений, полк считает его и его сторонников изменниками своей родины и смертельными врагами демократии, готовый по первому требованию высшего командного состава идти в решительный бой с врагом внешним, полк открыто заявляет, что в смысле политическом он признает своими вождями лишь вождей демократии, принимая брошенный вызов к гражданской войне, полк готов по первому требованию Временного Правительства в полном своем составе встать грудью против врагов революции[1059].

Составители этой резолюции были, судя по всему, явными «оборонцами»; показательно, что и такие оппоненты радикальных социалистов столь жестко описывали Корнилова и его сторонников.

Составители телеграммы писали, что готовы к гражданской войне с врагами революции; так в «корниловские дни» писали активисты, которые в это время ориентировались на ВЦИК, все еще возглавлявшийся умеренными социалистами, и на Временное правительство. От этих «вождей демократии» они ждали руководства в грядущей гражданской войне.

Подобная риторика отражала процессы брутализации, радикализации, ожесточения членов армейских комитетов. Такой эмоциональный настрой представителей «комитетского класса» был, с одной стороны, серьезным ресурсом противников Корнилова: войсковые комитеты были важнейшей силой, определяющей ситуацию в вооруженных силах. С другой стороны, все большее отрицание внутреннего социального мира осложняло задачу формирования новой коалиции.

О начавшейся уже гражданской войне в это время рассуждали не только политики, авторы газетных статей, члены Советов и комитетов; такого рода оценки встречаются и в источниках личного происхождения. Писательница, получившая с некоторым опозданием газеты с вестями о конфликте, записала в дневнике 29 августа: «Час от часу не легче! Официальная, так сказать, декларация о гражданской войне!»[1060] Дневниковая запись другого современника, сделанная в «корниловские дни», гласила: «Россия вступает в полосу гражданской войны…»[1061]

Опыт переживания общественно-политического кризиса как начала гражданской войны ощущается и в дневнике историка, профессора Московского университета А. Н. Савина. 4 сентября он писал: «Мы дошли до голода, холода, военного разгрома, трусливого бегства перед слабым неприятелем, гражданской войны, и трудно сказать, где кончатся стерегущие нас ужасы. Я теперь готов ко всему, и в личной, и в общественной, и в народной жизни. Я не удивлюсь решительно ничему»[1062].

Если одни люди в конце августа 1917 года предчувствовали возможность грандиозного внутреннего вооруженного конфликта, то другие уже ощущали себя живущими в атмосфере начавшейся гражданской войны; для них она была не тревожной перспективой, а страшной реальностью. Такого рода оценки появлялись в текстах авторов, претендовавших на роль руководителей общественного мнения, а письма и дневниковые записи современников свидетельствуют о том, что подобные суждения воспринимались ими как значимые и важные.

Несмотря на острые политические разногласия, которые во многом совпадали с основными линиями политического раскола 1918–1922 годов, в конце августа можно наблюдать и своеобразный общественно-политический консенсус: представители буквально всех политических сил использовали в своих целях страх перед гражданской войной, говорили и писали о ней, призывали к ее окончанию. Разными были только предлагаемые сценарии прекращения гражданской войны. Одни высказывались за полное подавление «мятежников»; при этом к числу «внутренних врагов» относили порой не только «заговорщиков», но