Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

писал: «…возникают опасения, что разветвления заговора будут отрезаны от корней и язва корниловщины по-прежнему будут разъедать армию». Ситуацию в Ставке, где корреспондент находил немало поклонников арестованного генерала, он характеризовал следующим образом: «Такие разговоры приходится слышать на каждом шагу, особенно среди офицерства: корниловщина не умерла, на это нельзя закрывать глаза»[1104].

Со временем большевики и другие левые социалисты стали все чаще говорить об угрозе «новой корниловщины», исходящей на этот раз от Керенского и Временного правительства. Эти тревожные ожидания еще одного общественно-политического кризиса выразила газета левых социалистов-революционеров, выходившая в Гельсингфорсе, которая опубликовала воззвание авторитетного и весьма радикального Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии:

На нас надвигается новая Корниловщина в более демократическом наряде и поэтому неизмеримо более опасная. <…> Протестуйте против вывода из Финляндии революционных войск. <…> положение настолько серьезно, что мы сами рискуем быть поставленными перед фактом стихийного выступления масс, если Керенский не перестанет провоцировать наши войска своими приказами[1105].

В то же самое время сторонники арестованного генерала инициировали мощную пропагандистскую кампанию в защиту Корнилова. Некоторые видные общественные деятели не только заявляли о свой солидарности с действиями «мятежного генерала», они открыто и публично называли себя корниловцами. Такие настроения ощущались в среде офицерства и открыто звучали в публичных выступлениях политиков. Н. В. Устрялов так описывал атмосферу, царившую на втором съезде общественных деятелей, который состоялся в октябре: «Как популярен Корнилов среди всех этих элементов! И как быстро исчезают последние остатки популярности Керенского! Лицом к лицу остаются большевики и корниловцы. Не миновать соответствующих событий»[1106]. Устрялову могло особенно запомниться выступление философа И. А. Ильина, который использовал актуальное для «корниловских дней» противопоставление Керенского и Корнилова для прославления генерала: «…партия развала имеет сейчас своего вождя — А. Ф. Керенского, а вождем партии порядка должен был стать генерал Л. Г. Корнилов»[1107]. Другие корреспонденты передавали слова Ильина иначе, философ якобы сказал: «Пришло время открыто сказать, что мы ныне — контрреволюционеры. Мы — корниловцы и контрреволюционеры!»[1108]

Современники считали нужным зафиксировать эту атмосферу демонстративного прославления арестованного генерала, царившую на совещании общественных деятелей, в своих дневниках. Так, историк М. М. Богословский писал об этом заседании: «Несколько раз упоминалось имя Корнилова, и каждый раз при этом раздавался взрыв аплодисментов»[1109].

Речь Ильина отражала важные политические процессы: консервативно настроенные противники главы Временного правительства, критиковавшие Керенского справа, использовали слово корниловцы для самоназвания, противопоставляя себя Керенскому и его режиму. По-видимому, эта оппозиция Керенского и Корнилова, корниловщины и керенщины была распространена осенью 1917 года. Генерал А. И. Деникин, активно поддержавший Корнилова, вспоминал: «Как бы то ни было, после августовских дней появился новый термин „корниловцы“. Он применялся и в армии, и в народе, произносился с гордостью или возмущением, не имел еще ясных форм, ни строго определенного политического содержания, но выражал собою, во всяком случае, резкий протест против существовавшего режима и против того комплекса явлений, который получил наименование „керенщины“»[1110].

Термин корниловщина имел первоначально исключительно негативную окраску, а его употребление вызывало возражения у тех сил, которые сочувствовали генералу. Так, автор кадетской «Речи» счел слово неточным и безвкусным: «…в этой осторожности и безбрежности проявляется более глубокое понимание трагизма, того ужасного политического клубка, который так пошло именуют „корниловщиной“»[1111]. Однако осенью 1917 года, в условиях кампании солидарности с генералом, слово приобретает и иные коннотации. Оно имеет саркастический оттенок: так именовалось то «грандиозное, нелепейшее недоразумение», которое якобы возникло вследствие безответственных или даже провокационных действий Керенского и его окружения. Так, в частности, оценивал дело Корнилова автор консервативного «Нового времени»:

В результате всей «корниловщины» по отношению к самому Корнилову, согласно следственному производству, остается лишь обвинение в неисполнении распоряжений Временного правительства о сложении полномочий Верховного командования. Но и это обвинение сама же следственная комиссия подвергает сильнейшему сомнению, так как указ об отчислении Корнилова был издан без соблюдения законной формы[1112].

Вместе с тем сторонники бывшего Верховного главнокомандующего, арестованные в связи с делом Корнилова, использовали слово корниловщина для самохарактеристики. Генерал И. П. Романовский, находившийся в заключении в Быхове вместе с Корниловым, 4 октября зафиксировал свою оценку событий в «Быховском альбоме», в котором арестованные сторонники бывшего Верховного главнокомандующего оставляли свои памятные записи: «Могут расстрелять Корнилова, отправить на каторгу его соучастников, но „корниловщина“ в России не погибнет, так как „корниловщина“ — это любовь к родине, желание спасти Россию, и эти высокие побуждения не забросать никакою грязью, не затоптать никаким ненавистникам России»[1113].

Солидарность с «корниловщиной» выражалась осенью и в важных публичных заявлениях. На Донском Казачьем круге, состоявшемся 3 сентября в Новочеркасске, звучали слова, осуждающие Временное правительство и прославляющие его противника: «Корнилов уничтожен, но пусть знают, что Корниловщина будет жить, то есть спасение Родины в такой ужасный момент. Этого у нас никто не вырвет»[1114].

Для тех политических сил, которые боролись с «корниловщиной» и считали бывшего Верховного главнокомандующего «мятежником» и инициатором гражданской войны, это был явный вызов, которому следовало решительно противодействовать. Так думали, в частности, многие умеренные социалисты, пытавшиеся отчаянно противостоять одновременно и нарастающей волне «большевизации», и «корниловщине», находившей новых сторонников.

Если для одних генерал, находившийся в заключении, продолжал оставаться героем и вождем, то для других он был мятежником и изменником, подлежащим суровому наказанию. Такие настроения были весьма распространены на фронте, их фиксировали правительственные комиссары различных армий: «…большинство солдат, с которыми мне пришлось беседовать, настаивают на применении смертной казни к изменникам — генералу Корнилову и соучастникам его мятежа», — сообщал комиссар 11-й армии[1115].

Многие мемуаристы и историки, представляющие самые разные научные школы, сходятся в том, что «дело Корнилова» создавало благоприятные условия для борьбы партии большевиков за власть. Это проявилось и в том, что «корниловщина» привела к новой дискурсивной ситуации: страна делилась на «корниловцев» и их противников, в рядах последних не было согласия, но все они считали «корниловщину» наибольшим злом, а Корнилова — непримиримым врагом. Не было единства и у противников большевиков и «большевизма»: эту возможную коалицию среди прочего раскалывало и разное отношение к Корнилову и «корниловцам».

Большевики же и их союзники успешно использовали риторические инструменты, созданные не только ими в дни «корниловщины»; при этом они расширяли фронт своего политического наступления. Разоблачения по «делу Корнилова» все больше затрагивало и Керенского, и его окружение. Так, стало широко известно, что «корниловщине» предшествовало секретное соглашение генерала и главы Временного правительства, которое по сути было направлено не только против большевиков, но и против Советов и комитетов, а значит, и против их политических руководителей — партий меньшевиков и социалистов-революционеров. Эти факты уже