Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

Эти линии раскола, возникшие в «корниловские дни», оставляли мало возможностей для тех сил, которые пытались в этих сложных условиях воссоздать ситуацию внутреннего гражданского мира. Напротив, возрастали шансы тех, кто был настроен на разрешение политических проблем с помощью силовых методов.

Тема гражданской войны не ушла из публичного обсуждения и после ареста генерала Корнилова. С одной стороны, этому способствовали разоблачения по «делу Корнилова», которые ставили под сомнение некоторые утверждения Керенского. Эти разоблачения особенно активно использовали противники Временного правительства и слева (прежде всего большевики), и справа (прежде всего набирающие все большую популярность петроградские массовые газеты «Новая Русь» и «Живое слово»[1125]).

С другой стороны, тема гражданской войны звучала и в связи с дискуссиями о преодолении правительственного кризиса. Часть умеренных социалистов заявляла, что для предотвращения гражданской войны необходима новая коалиция с буржуазией. Такую интерпретацию и ранее предлагали правые социалисты на страницах «Дня», «Воли народа» и «Единства»; со временем эту точку зрения поддержали и видные лидеры меньшевиков и эсеров, прежде всего И. Г. Церетели.

В то же время левое крыло социалистов сохраняло приверженность позиции партий времен «дела Корнилова». Ю. О. Мартов считал, что новая коалиция социалистов с конституционными демократами неизбежно станет фактором, порождающим гражданскую войну. Известно, что победила точка зрения, выразителем которой был Церетели: 25 сентября Керенский сформировал правительство, в состав которого наряду с умеренными социалистами вошли и конституционные демократы. Вместе с тем опыт «корниловщины» и острых дискуссий по поводу формирования кабинета не вели к укреплению авторитета Временного правительства, что способствовало усилению влияния радикальных социалистов, прежде всего большевиков.

Хотя силовое противостояние Корнилова и Керенского (подобная распространенная персонификация конфликта, как мы видели, была упрощением сложной политической ситуации) явилось и неожиданным для большинства наблюдателей, но неизбежность кризиса и эскалации насилия ощущали многие. Во время самого кризиса речь шла уже не только о действиях военизированных формирований и отдельных войсковых частей: целые соединения российской армии теперь готовились к вооруженной борьбе, простая случайность могла вызвать масштабные боевые действия на территории столичной губернии и в районе Ставки Верховного главнокомандующего.

В этой ситуации описание «дела Корнилова» как начавшейся гражданской войны приобретало особое значение. Именно так характеризовали разразившийся кризис представители всех политических сил. Либералы и консерваторы стремились использовать страх перед гражданской войной для заключения соглашения между Корниловым и Керенским, а для социалистов разного толка любое предложение компромисса с «мятежниками» и «заговорщиками» было равнозначно требованию капитуляции революционных сил. Это было достаточным основанием для объявления «корниловцами» конституционных демократов и других сторонников соглашения, «цензовых элементов» и представителей «буржуазии». На деле не все кадеты были сторонниками Корнилова, однако «корниловцы» — действительные и воображаемые — объявлялись «врагами народа».

Такой язык описания кризиса был присущ прежде всего большевикам и другим радикальным социалистам, но его применяли и социалисты умеренные, в том числе представители партий меньшевиков и социалистов-революционеров, и даже руководящие органы этих партий. Особенно показательно, что такой подход был некоторое время характерен даже для правых социалистов-оборонцев, которых генерал Корнилов и его советники накануне кризиса ошибочно рассматривали как возможных политических союзников.

Правые социалисты оказались в очень сложном положении: они ратовали за гражданский мир в ситуации, которую они сами же описывали как гражданскую войну. При этом они вынуждены были вести переговоры о соглашении с теми силами, которых они же обвиняли в провоцировании гражданского противостояния.

Во время «дела Корнилова» возникла особая дискурсивная ситуация. Лидерам меньшевиков и эсеров после кризиса было сложно пойти на формирование нового коалиционного правительства, в которое в конце концов все же были включены представители конституционных демократов, «цензовиков», «буржуазии» — они воспринимались как вдохновители, а то и как руководители гражданской войны. Большевики обличали блок умеренных социалистов с «корниловцами», а в рядах меньшевиков и эсеров возникали все новые конфликты и расколы. В этой ситуации ведущие политические партии не послали в правительство своих видных представителей, оно все более становилось «правительством Керенского»: министр-председатель был единственным «тяжеловесом» во власти, хотя его собственный авторитет быстро падал[1126]. При этом для критики Временного правительства и лично Керенского большевики и другие радикальные социалисты могли использовать и те риторические приемы, которые ранее применялись самими меньшевиками и эсерами для критики Корнилова и «корниловцев».

В сентябре и октябре обсуждение «корниловщины» не теряло актуальности. Немало политиков отождествляло себя с арестованным генералом, и многие люди с гордостью именовали себя корниловцами и позитивно оценивали корниловщину, лишая это слово негативных коннотаций. Все это делало положение сторонников общественного компромисса уязвимым и способствовало сползанию страны в ситуацию гражданской войны. Керенский, которого «корниловцы» обвиняли в предательстве, а радикальные социалисты — в подготовке «новой корниловщины», оказался в изоляции, чему способствовало обсуждение «дела Корнилова».

Такой контекст был благоприятен для сторонников решения политических проблем путем насилия. В партии большевиков это проявилось в подготовке вооруженного восстания, но не только радикальные социалисты в это время видели политический выход в использовании силы. В этой ситуации Ленин вновь вернулся к описанию ситуации в России как начавшейся гражданской войны. Не все большевики, поддерживавшие подготовку вооруженного восстания, использовали подобный аргумент, но ощущение уже идущей гражданской войны было достаточно распространено и влияло на легитимацию политического насилия.

* * *

Некоторые исследователи полагают, что в результате «корниловщины» гражданская война стала неизбежной[1127]. П. Холквист считает, что во всех сегментах идеологического спектра к сентябрю 1917 года имелись такие политические активисты, которые думали, что альтернативы гражданской войне нет[1128]. Вывод советского историка Н. А. Корнатовского был еще более определенным:

…корниловское наступление на Петроград в августе — сентябре 1917 года, явившееся походом буржуазно-помещичьей контрреволюции против революционного пролетариата России, знаменовало собой начало кровопролитной гражданской войны[1129].

Вот как описал влияние «корниловских дней» автор романа «Тихий Дон» — текста, оказавшего существенное воздействие на память о гражданской войне:

В Быхове в женской гимназии бесславно закончилось ущемленное историей корниловское движение, закончилось, породив новое: где же, как не там, возникли зачатки планов будущей гражданской войны и наступления на революцию развернутым фронтом?[1130]

Трудно точно доказать или опровергнуть вывод о «корниловщине» как о начале гражданской войны (или как о событии, которое сделало такую войну неизбежной), но представляется, что «корниловские дни» имели необычайно важное значение.

Некоторые современники — и сторонники генерала Корнилова, и его противники — писали о страшной опасности гражданской войны, которой следовало непременно избежать; при этом представители противостоящих сторон предлагали свои, часто взаимоисключающие сценарии достижения соглашения. Это было присуще людям разных взглядов, либералам и социалистам — левым, центристам, правым — и даже консерваторам.

Вместе с тем другие наблюдатели делали вывод о том, что гражданская война