«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

href="ch2-1220.xhtml#id1383" class="a">[1220]. В итоге распределительный пункт за полтора месяца был вынужден принять в два раза больше возвращавшихся, чем за предыдущие 10,5 месяцев своей работы. Пик второй волны пришелся на 1920–1921 г., составив для внутренних районов страны 300–500 репатриируемых в месяц. Уже к лету поток сократился до нескольких десятков и почти иссяк в середине 1922 г.[1221] Стихийное возвращение основной массы пленных нарушило надежды советских органов на планомерное прибытие незначительных партий. Невозможность установления контроля над ситуацией в обстановке Гражданской войны спровоцировала конфликт интересов и вмешательство негосударственных организаций в дело эвакуации и социального обеспечения. Дискуссия о возвращении и призрении бывших пленных определялась с этого момента тремя заинтересованными сторонами: властными институтами, благотворительными организациями и населением в лице самих военнопленных и их родственников. Настойчивый интерес людей к положению репатриируемых и требования в адрес правительства ускорить их возвращение вызывали опасения центральных органов в «возбуждении населения против существующего порядка» и стремление сообщать в прессе «даже самые элементарные сведения» о предпринимаемых шагах[1222].

УРОКИ СТИХИЙНОЙ МИГРАЦИИ

Пространство, на котором предполагалось развернуть мероприятия обмена, красноречиво описано в телеграмме М.Д. Бонч-Бруевича на имя нового главнокомандующего Н.В. Крыленко: «…театр военных действий…представляет из себя огромную площадь, покрытую трупами лошадей и брошенным имуществом. Он является очагом разных заболеваний и эпидемий, грозящих мором не только России, но и Европе». Резюмировав провал планомерной демобилизации старой армии, а значит, и отсутствие у молодой власти положительного опыта эвакуационных мероприятий, генерал настаивал на тщательной и детальной разработке плана мероприятий по обмену пленными, чтобы «с наименьшим риском для здоровья и в возможно кратчайшие сроки завершить эти выпадающие на государство ответственные задачи»[1223].

Отсутствие двухсторонних договоренностей об условиях репатриации и железнодорожного сообщения через демаркационную линию превратило переход границы в настоящее испытание, выходящее за пределы человеческих возможностей. Персонал немецких поездов высаживал пассажиров за несколько десятков километров до первого советского пограничного пункта. Остаток пути пленные, «подавляющее количество которых были одеты в отрепья и буквально босиком», вынуждены были в зимнюю стужу проходить пешком. Очутившись, наконец, на долгожданной родной земле, они сталкивались с полным отсутствием организации приема и размещения и часто с равнодушием полуголодного станционного персонала[1224].

Свидетелем прибытия на пункт обмена одной из первых крупных партий военнопленных в период их односторонней отправки из Германии стал немецкий дипломат Г. Хильгер: «Военнопленные были… переданы на попечение советским ведомствам, которые к этому были абсолютно не готовы. В Орше не было ни продуктов, ни помещений, ни транспортных средств в достаточном количестве… Я до сих пор слышу, как тысячи из них проходят вдоль поезда. Многие падали от холода, голода и усталости и оставались лежать вдоль дороги… Они попытались насильно ворваться в наш поезд. Когда это им не удалось, они решили поджечь состав, но не смогли»[1225].

Только через пограничную станцию Калинковичи за две недели января 1919 г. прошло более 100 тыс. военнопленных. Причем, оборудованный на средства Киевского Красного Креста и добровольные пожертвования служащих питательный пункт смог обеспечить пайками только 2/3 нуждавшихся. Отсутствие медицинской помощи и пассивность местных властей привели к тому, что «умершие пленные лежали под открытым небом по несколько дней, пока не находились отдельные лица, бравшие на себя труд похорон»[1226]. Военно-санитарные инспекторы, обследовавшие другие обменные пункты, отмечали некомпетентность местных органов в вопросах регистрации и снабжения прибывавших[1227]. Их отчеты подтверждались сообщениями самих бывших пленных: «Продовольствие в пути следования самое неудовлетворительное. В Орше на распределительном пункте приходится ждать, так как работает очень нерасторопная девочка лет шестнадцати. Пока дождешься, можно потерять свой поезд. Недостает ориентировки — знакомства возвращающихся на родину с интересующими вопросами»[1228].

Среди полуголодных и раздетых пленных, размещенных в поездах в условиях значительной скученности, с ошеломляющей быстротой распространялись инфекции. Одним из самых проблемных пунктов на пути до Москвы оказался Смоленск, через который в ноябре 1918 г. проходило до 30 тыс. пленных в день. При отсутствии на станции врачей неопытные сотрудники эвакуационных ведомств не в состоянии были выделить зараженных из общей массы транспортируемых. В результате больные тифом и испанкой направлялись дальше в Москву без получения квалифицированной помощи. Неудивительно, что значительная часть пленных погибала в пути, так что по прибытии с поездов в массовом порядке снимали трупы умерших[1229]. В.Б. Шкловский, обманом оказавшийся в составе репатриируемых пленных, упоминает наличие в поезде нескольких вагонов с надписью «Гробы обратно»: «Если умрешь, отвезут до Курска и там похоронят в «горелом лесу», а гробы обратно. Берегите тару»[1230].

Как отмечали современники, «в лучших условиях оказались те, кто служил в плену в сельском или другом производстве, успел сделать некоторые сбережения и купить на них одежду и продукты…. Неимущие в следующие дни заболевали, тут же умирали, и из-за тесноты выбрасывались из вагонов во время движения поездов»[1231]. Значительное количество больных, которым удалось добраться до столицы, «умирали в течение трех дней по прибытию», так как московские госпитали не были подготовлены к приему такой массы людей. Представители медицинских ведомств обращались в военные органы с настойчивыми предупреждениями, что «положение эвакуации критическое, банкротство военного ведомства неизбежно. Нужно привлечь все общественные организации… иначе Москве и всей республике грозит неминуемая опасность мора, сифилизации и прочих болезненных бед»[1232].

В лучшем физическом состоянии прибывали пленные, которым в свое время удалось бежать в Голландию, Данию или Швейцарию, где продовольственная ситуация была значительно лучше, чем в Германии[1233]. Пребывание в этих странах, несмотря на привлечение в некоторых случаях к тяжелому физическому труду, позволяло бежавшим заключенным восстановиться настолько, что на родине к ним относились с подозрением: «Наша полнота и свежесть были слишком резким контрастом с изголодавшимися жителями… Они ожидали увидеть военнопленных оборванными и голодными»[1234].

В ситуации кризиса обеспечения СНК пытался регулировать стихийные потоки возвращавшихся, предписывая запрещенные или желательные для их приема губернии[1235]. По мнению центральных ведомств, наводнившие столицу пленные представляли собой еще и политическую угрозу. В связи с этим комиссару по военным делам Н.И. Подвойскому было поручено «ввиду продовольственных затруднений и опасности контрреволюционных выступлений…принять немедленно самые решительные и экстренные меры для высылки из Петрограда всех военнопленных, в первую голову офицеров»[1236]. Местные органы настаивали на более радикальных действиях: выставлении заградительных отрядов на определенных пунктах, «чтобы ни один военнопленный-сибиряк не проникал» в кризисные области[1237].

Более трагично обстановка выглядела во внутренних районах страны. Губернские коллегии по делам пленных и беженцев сталкивались с тем, что многие учреждения, задействованные в приеме и обустройстве