«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

репатриируемых, существовали только на бумаге. Поэтому первые помимо функций непосредственной эвакуации, вынуждены были принимать на себя задачи бирж труда, а также санитарных ведомств по борьбе с тифом[1238]. Показательны оговорки сотрудников коллегий, характеризовавших эвакуацию не в категориях помощи, а в терминах боевой задачи, сообщая об отсутствии успехов в «борьбе против стихийного наплыва пленных» и своем бессилии в «борьбе с местными органами»[1239]. Последние враждебно относились к отправке уже собранной продуктовой помощи в германские лагеря, несмотря на уверения Центропленбеж, что оставшиеся там находятся «на грани голодной смерти»[1240]. Даже в столичных городах далеко не все ведомства содействовали мероприятиям эвакуации. Так, Военный комиссариат Москвы отказался от сотрудничества с Датским Красным Крестом в деле помощи заключенным советских тюрем взамен на поддержку оставшихся в лагерях Центральных держав, заявив, что «русские военнопленные в Австрии и Германии его не касаются»[1241]. К хаосу организации добавилось стремление сотрудников местных ведомств улучшить свое материальное положение за счет отпускаемой пленным помощи[1242]. Подобное поведение было распространено и среди представителей медицинских учреждений: «некоторые санитары занимались мародерством, т. е. снимали с умерших военнопленных одежду и забирали деньги»[1243].

Ситуация во внутренних районах России красочно описана в акте осмотра Челябинского переселенческого пункта в 1920 г.: «Пленные помещены до невозможности скученно…, живущие размещаются не только на двухэтажных нарах, но и на полу. Грязь при такой тесноте и невозможно спертый воздух… Обнаружен труп военнопленного, лежащий более двух суток. Расположившись после прибытия под нарами, он удавился ночью веревкой. Дознания не произведено, вероятная причина — кошмарные условия в общежитии»[1244]. Челябинская коллегия жаловалась, что «все советские организации, в том числе и те, у которых Пленбеж требует помещения, ежедневно просят, чтобы им давали рабочих, и если не получают, то ругают саботажниками и собираются поставить к стенке все управление Пленбежа… Другие организации считают Пленбеж каким-то самовольным выродком, учреждением никудышным»[1245]. На деле основной причиной невозможности отправить бывших пленных на работы было отсутствие у них одежды — «многие имеют только летние рубашки»[1246]. Поэтому коллегия стремилась отправить вернувшихся по деревням «работать на кулаков» и тем самым освободить от лишних едоков город, в котором разразилась эпидемия тифа[1247].

ЭВАКУАЦИЯ БЫВШИХ ПЛЕННЫХ НА ТЕРРИТОРИИ СИБИРИ

Несмотря на острый характер военного противостояния, развернувшегося на территории России, военнопленные стали предметом переговоров для советского и колчаковского правительств. До тех пор, пока репатриация не приобрела стихийного характера, отдельным лицам и даже небольшим партиям удавалось перейти линию фронта между большевистскими формированиями и чехословацким корпусом и добраться до мест проживания[1248]. После начала массовой эвакуации командование Красной армии предприняло попытку блокировать передвижение через зону боевых действий. Однако пленные, охваченные единственным желанием во что бы то ни стало добраться до дома, грозили беспорядками на прифронтовых территориях. В этой ситуации советские военные органы приняли решение войти в контакт с командованием чехословацких войск и пропустить возвращавшихся[1249]. 7 декабря 1918 г. СНК издал тайный приказ военным и гражданским ведомствам не задерживать пропуск на родину военнопленных-сибиряков[1250]. Десять дней спустя РВС Восточного фронта определил маршруты перехода фронта по направлениям: Казань-Сарапуль-Красноуфимск и Казань-Мамадыш-Мензелинск-Бирск. По данным И. Щерова, с февраля по март 1919 г. в плановом порядке через эти пункты было отправлено 11 137 человек[1251]. Прорехи в линии обороны вызывали, однако, недовольство командования, опасавшегося распространения шпионажа. Поэтому с марта 1919 г., по настоянию Троцкого, были введены ограничения на транспортировку в Сибирь офицеров[1252].

На подконтрольных Омскому правительству территориях эвакуация и оказание помощи бывшим пленным были поручены военному ведомству, МИД и земствам. Вопреки распоряжению, ответственные органы отказались от масштабной подготовки приема, сославшись на отсутствие каких-либо примерных данных и контактов с центральными державами. В итоге военное ведомство заранее смирилось с тем, что «волна пройдет стихийно и беспорядочно», и предоставило всю заботу по устройству пленных Красному Кресту[1253]. Отсутствие подготовительных мероприятий и хаотичность перемещения военнопленных придали эвакуации на территории Сибири характер гуманитарной катастрофы.

Поданным Объединенной организации земств и городов, пленные «находились в крайне бедственном состоянии». Не получая продуктов и обмундирования, «они гибли дорогой из-за морозов»[1254]. Корреспонденты омской газеты «Русский воин» констатировали, что массы прибывавших из Перми пленных «пробирались к своим родным очагам в буквальном смысле христовым именем». Особенно трудно им пришлось в прифронтовой полосе, где жители «почти пассивно относятся к братьям-страдальцам». Здесь же отмечалось непреодолимое стремление репатриированных любой ценой добраться до дома: «Военнопленные просят об отправлении, а в иных случаях требуют, не считаясь ни с чем… Заполняют летучки, лезут, куда только возможно: на паровоз, на тормоз и даже на крышу вагона»[1255]. Наиболее эмоционально описал состояние жертв зимнего путешествия корреспондент газеты «Заря»: «Я встретил человека. Голова повязана тряпкой, тело прикрыто не то остатками женской кофты, не то куском ватного одеяла. В протертую дыру брюк глядела сухая замерзшая коленка. Ноги густо обмотаны бумагой и перевязаны веревкой. Денег у меня нет, а поесть бы надо… Он долго не мог поймать окоченевшей рукой ни пирожок, ни вилку. Это был русский, прибывший из плена»[1256]. Как и их советские коллеги, корреспонденты белой прессы отмечали, что военнопленные страдают не только от бессилия власти, но и от равнодушия борющегося за выживание населения.

Несмотря на провал эвакуации, образ репатриируемых стал излюбленным объектом колчаковской пропаганды, стремившейся легитимировать в сознании местного населения противостояние с Советской Россией и образ внешнего врага в лице Германии. Уральская газета «Республиканец» писала: «…Достаточно только посмотреть на этих несчастных [военнопленных], чтобы увидеть преступления, за которые должна будет ответить перед человечеством Германия»[1257]. «Русский воин» сообщал, что «пленные, возвращающиеся из Германии и Австрии, сманиваются всеми способами, подкупами и угрозами, запугиваниями в Красную армию, держат их впроголодь, даже загоняют в особые концентрационные лагеря, которые охраняют немецкие и китайские часовые». Подобная политика, по мнению автора, являлась доказательством антисоциалистического и антинародного характера большевистского режима[1258]. Более поздний номер этого же издания вкладывал в уста пленных убедительные свидетельства разрухи и кризиса власти на советских территориях: «О большевиках отзываются отрицательно и жалуются на их насилия, благодаря чему массы раздеты и разуты. Все только и говорят о том, как бы скорее добраться до дома, отдохнуть и приняться за мирную работу. У большевиков редко кто остается, разве что только бездомные, да и те на фронт не идут»[1259].

На территориях, подконтрольных антибольшевистским правительствам, бывшие пленные также поддерживали социальные сети и