«Другой военный опыт»: российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922) - Оксана Сергеевна Нагорная

призывавших бывших пленных к вступлению в Красную армию[1276]. С течением времени при местных коллегиях возникли 59 культурно-просветительских отделов, слабость организации которых, по мнению И. Щерова, проявлялась в отсутствии четких планов деятельности, примитивных формах работы и пренебрежении к составлению отчетов[1277]. Нехватка опытных агитаторов и библиотекарей превращала пропагандистские мероприятия на пропускных пунктах в «веселый вечер с веселым репертуаром и платою в 50 руб.»[1278] Но и само состояние о вернувшихся и окружающая обстановка заранее обрекали все усилия на неудачу. Сотрудники эвакуационных органов признавались: «…были попытки устраивать митинги, но это ни к чему не привело — ибо, как говорить там о будущих прелестях коммунизма, где от ужасной настоящей жизни человек перерезает себе горло, чтобы только от нее избавиться, где стоны больных прерывают речь говорящего, там не место словам, а нужно дело, а делать мы, конечно, ничего не могли»[1279].

Всплеск агитационной активности приходился на знаменательные даты: годовщины революции, утвержденный СНК День военнопленного (5 января 1919 г.). Помимо митингов, лекций и концертов пленным полагался дополнительный паек[1280], который обычно ограничивался выдачей чая сверх нормы, так как достать другие продукты среди агитаторов считалось большой удачей[1281].

Большей степенью организованности отличалась пропаганда среди второй волны репатриируемых, к которой были подключены активисты-комсомольцы. Снижение притока эвакуируемых до 1500 человек в месяц позволило агитбригадам Западного фронта устраивать торжественные встречи с пением Интернационала, митинги и лекции об истории компартии, задачах экономического фронта и международном положении России. Иногда в список докладов включались выступления самих военнопленных о положении в лагерях Германии. Отчеты о подобных мероприятиях описывали настроение прибывших как «приподнятое», «бодрое» и «даже революционное»[1282].

ИЛЛЮЗИИ И РЕАЛЬНОСТЬ: ПЕРВЫЕ СТОЛКНОВЕНИЯ ПРИБЫВШИХ С СОВЕТСКОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬЮ

Формальным фразам этих документов противоречат наблюдения современников эвакуации и заметки самих военнопленных, позволяющие в общих чертах реконструировать столкновение надежд возвращавшихся со сложившейся на родине ситуацией. Многолетнее ожидание освобождения способствовало возникновению в лагерях устойчивых представлений о России, где исстрадавшиеся жертвы войны будут встречены сочувствием населения и поддержаны властью. Так, сестра милосердия, работавшая в санитарных поездах в период репатриации инвалидов, отмечала, что не только солдаты, но и офицеры «выражали свою радость… они были уверены, что едут в счастливую Россию! Они сразу же стали рассказывать обо всем, что они пережили в плену, как голодали. Они привезли, чтобы показать, дневную порцию хлеба. Большинство решило ехать в Петербург — получать пенсию, протез, лечение и т. д. Они не могли поверить, что кроме голода и страданий их ничего не ждет»[1283]. Не менее романтизированное и однозначное отношение к революционной родине высказывали репатрианты второй волны. Эмигрантская газета «Руль», обращавшая внимание немецкой общественности на ведение большевистской пропаганды в лагере Штетин, отмечала: «У всех непреодолимое желание попасть домой. Там все кажется заманчивым: „Не даром товарищи за нас кровь проливали“. Сомнений в том, что в России наступил рай земной, у большинства нет ни малейших. Стоит высказать, как на тебя злобно взглянут и слушать не станут»[1284].

По возвращении на родину радужные надежды сменились разочарованием, чувством обиды на невыполненные обещания и более трезвым отношением к окружающей действительности. Различные по своему характеру источники отражают сравнительно схожие реакции. Прибывшие в Москву инвалиды описывали корреспонденту свои впечатления от неорганизованного приема: «Как мы ждали возвращения в Россию, как надеялись. И что же?»; «Так и напишите, что тяжело нам»[1285]. Служащий одного из железнодорожных пунктов во время прохождения стихийной эвакуации «слышал большой ропот по отношению к Советской власти» и просил «принять крутые меры», так как не мог вынести «нарицаний от товарищей пленных на святое имя дорогих мне вождей Октябрьской революции»[1286].

Поводом для подобной смены настроений становилась не только плохая организация, но и почти враждебное отношение населения: пресса свидетельствовала об избиении репатриированных сразу же после выхода из поезда только за ношение кокард[1287]. Некоторым военнопленным, отсутствовавшим долгие годы, были не рады даже в собственных семьях. Так, одна из местных коллегий длительное время не могла установить местонахождение прибывшего на родину рядового Бурмистрова. После проведенного расследования в колодце его дома был найден неопознанный труп мужчины, что позволило предположить насильственную смерть пленного от рук его бывшей жены и ее нового сожителя[1288]. Другой пленный писал своему брату, что после возвращения находится «в критическом состоянии, так как… супруга вышла замуж за другого. Она хочет жить со мной, но новый муж ее не отпускает и не отдает имущество»[1289].

В своих нерекомендованных к публикации воспоминаниях М. Колосов отмечал, что после прибытия эшелона из Дании в Петроград ему «сразу бросились в глаза следы разрухи. В душу как змея заползла грусть и жалость». Его восторг в адрес победившей революции, выраженный в желании немедленно вступить в партию, встретил «холодное и безучастное отношение». Автор описал изменения в настроениях пленных и стратегиях поведения: «по приезду в Россию голод, холод, грязь и нищета, сопровождавшие победивший пролетариат и его свободу, многих из нас так огорошили, что пропала большая часть энтузиазма… Взяло перевес мещанство, и большинство занялось недействительной борьбой за общее дело, а борьбой за самосохранение»[1290].

Столкновение с революционной действительностью и реальностями Гражданской войны скорректировало восприятие военнопленными политики большевиков и советской реальности и определило их поведенческие стратегии при возвращении к «мирной» жизни.

V.2. «Своим ужасным видом, жалобными стонами и нытьем… военнопленные… отравляют нашу жизнь подобно смерти, ворвавшейся в зал пиршества»: социальное обеспечение репатриированных и инвалидов[1291]

Незадолго до начала войны в законе от 25 июля 1912 г. государство признало право всех инвалидов войны на пенсию и бесплатные протезы, а критерием обеспечения определило не материальное и семейное положение, а степень физических увечий[1292]. Тем самым была провозглашена новая парадигма социальной поддержки. В свою очередь, Временное правительство заложило «административную основу для современного социального государства в виде Министерства государственного призрения» (Б. Физелер), а также инициировало создание временного общегосударственного Комитета помощи для увечных воинов. Последний должен был координировать деятельность различных организаций и ведомств и заниматься разработкой законов о помощи инвалидам[1293].

Несмотря на решимость большевистского правительства продолжить централизацию в сфере социальной политики и начало ликвидации общественных благотворительных организаций, масштабность репатриации и реабилитации военнопленных принудила новую власть задействовать значительное количество государственных институтов, включая НКИД, Наркомвоендел и НКВД (ВЧК), Наркомат соцобеспечения РСФСР (далее — НКСО), Наркомат здравоохранения РСФСР (далее — НКЗ), и временно опереться на ресурсы общественных организаций.

ПРОБЛЕМЫ ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОГО