Кукла на цепочке - Алистер Маклин

рубку. В этом не было необходимости, ведь туда заходил Дюррен. Томас мельком взглянул на один из палубных рундуков, на остальные не обратил внимания. Значит, мы вне подозрений. Затем последовало вежливое «до свидания» с обеих сторон, и гости удалились. Судно посетителей являло собой большой расплывчатый силуэт в темноте и казалось очень мощным.

– Странно, – произнес я.

– Что именно?

– Это судно. Ты его рассмотрел?

– Как бы я это сделал? – раздраженно ответил Ханслетт; ему тоже не дали поспать. – Темно хоть глаз выколи.

– Вот именно. Горит только тусклый свет в рулевой рубке, и не понятно, что представляет собой судно. Они не включили палубные иллюминаторы, внутренние и даже ходовые огни.

– Ничего странного. Сержант Макдональд отвечает за эту гавань восемь лет. Разве тебе надо включать свет, чтобы пройти по своей гостиной после наступления темноты?

– Но по моей гостиной не рассекает двадцать яхт и катеров, да и ветер с приливом в ней не разгуливают, влияя на мой курс. В гавани всего у трех судов горят якорные огни. Нашим гостям необходим источник света, чтобы знать, куда они направляются.

И действительно, мы заметили, как загорелся свет, прорезавший темноту там, откуда доносился угасающий звук двигателей. Мне показалось, что это пятидюймовый прожектор. Удаляющееся от нас судно осветило небольшую яхту на якоре менее чем в ста ярдах прямо по курсу, затем осветило правый борт – там находилась еще одна яхта, далее – левый борт и затем продолжило свой курс.

– Ты использовал слово «странно», – прошептал Ханслетт. – Очень подходящее слово в данных обстоятельствах. А что нам думать о так называемых полицейских Торбея?

– Ты говорил с сержантом дольше меня, пока я находился в кормовом отсеке с Томасом и Дюрреном.

– Лучше бы они были поддельными полицейскими, – неуместно ответил Ханслетт, – тогда многое упростилось бы. Но, увы, сержант Макдональд – самый настоящий полицейский, причем хороший. Я много повстречал их на своем веку, равно как и ты.

– Хороший честный полицейский, – согласился я. – Знаешь, он не спец в таких вопросах, и его просто-напросто обдурили. Обдурили даже нас, съевших на этом собаку. Мы ходили в дураках до этой самой минуты.

– Говори за себя.

– Томас кое-что беспечно сболтнул, когда мы находились в машинном отделении. Странный комментарий, если честно. – Я весь дрожал, вероятно, причиной тому холодный ночной ветер. – Вроде ничего не значащий комментарий. И он действительно ничего не значил до того момента, пока я не понял, что гости хотят сохранить анонимность своего судна. Томас сказал: «На самом деле суда не по моей части». Вероятно, он подумал, что задает слишком много вопросов, и решил меня успокоить. «Суда не по моей части». Как вообще таможенник может сказать нечто подобное? Вся их жизнь связана с осмотром судов. Они только тем и заняты, что заглядывают и суют свои носы в самые странные уголки и закоулки, и знают о судах намного больше самих проектировщиков. Потом… заметил, что они одеты с иголочки? Вещи будто только что куплены в одном из модных бутиков на Карнаби-стрит.

– Но таможенники обычно не расхаживают в заляпанных маслом комбинезонах.

– Если верить нашим гостям, то это тринадцатое судно, которое они осматривают. Значит, одежда на них уже около суток. Разве твои брюки останутся тщательно отутюженными после такой проделанной работы? Или больше похоже на то, что их только что сняли с вешалок и надели?

– Что еще они говорили и делали? – спросил Ханслетт так тихо, что я услышал, как резко смолкли двигатели судна наших гостей, после чего прожектор осветил каменный пирс, находящийся в полумиле. – Может, они чем-то излишне интересовались?

– Всем. Погоди-погоди! Томаса особенно заинтересовали аккумуляторные батареи и большое количество резервной мощности, которой мы располагаем.

– Неужели? Серьезно? А ты обратил внимание, как спокойно наши два друга-таможенника перемахнули на свое судно, когда покидали нас?

– По всему видно, они проделали это тысячу раз.

– С пустыми руками. У них ничего с собой не было.

– Точно. Фотокопировальный аппарат. Черт, я старею и становлюсь никчемным!

– Фотокопировальный аппарат. Стандартная практика, черт их дери! И если наш блондинчик не снимал копии, значит занимался чем-то другим.

Мы пошли в рулевую рубку. Ханслетт достал большую отвертку со стеллажа для инструментов рядом с эхолотом и за минуту снял лицевую панель с радиоустановки. Секунд пять ушло на осмотр внутренностей прибора, примерно столько же напарник смотрел на меня и затем завернул отверткой лицевую панель. Одно мы знали точно: еще долго не сможем воспользоваться передатчиком.

Я отвернулся и стал всматриваться в темноту через иллюминаторы. Ветер продолжал усиливаться, черное море тускло мерцало на фоне строевого марша белых барашков с юго-запада. Якорная цепь «Файркреста» резко натянулась, под действием ветра и прилива судно начало заметно двигаться по спирали. Несмотря на вселенскую усталость, которую я ощутил, глаза все еще функционировали. Ханслетт предложил мне сигарету. Курить не хотелось, но я все же не отказался. Чем черт не шутит, может, стану лучше соображать? Неожиданно я схватил Ханслетта за запястье и уставился на его ладонь.

– Ну-ну, – произнес я. – Всяк сверчок знай свой шесток.

– Что?

– Неправильная пословица, а правильная мне в голову не приходит. Хороший мастер пользуется только своими инструментами. Нашему гостю, любителю ломать клапаны и конденсаторы, стоило об этом помнить. Неудивительно, что моя шея задергалась, когда Дюррен находился рядом. Как ты порезался, Ханслетт?

– Я не резался.

– Знаю. Но на твоей ладони пятно крови. И почему я удивляюсь? Наш друг, вероятно, учился актерскому мастерству у самого Питера Селлерса. Классический южный английский говор на «Нантсвилле» и северный ирландский – на «Файркресте». Интересно, сколько еще акцентов он сможет достать из рукава, вернее, из горла? Я думал, что он толстый, на самом же деле этот парень – гора мышц. Заметил, что он ни разу не снял перчаток, даже когда пил?

– Ну да, заметил. Я лучший наблюдатель, которого ты когда-либо встречал в своей жизни. Ударь меня клюшкой по голове, и я все равно не потеряю бдительности, – сказал Ханслетт с горечью. – Почему они нас не убили? По крайней мере, тебя, как главного свидетеля?

– Вероятно, мы ввязались в какие-то взрослые игры. Эти ребята не разделались с нами по двум причинам. Они не посмели это сделать в присутствии полицейских, настоящих полицейских, как мы с тобой решили. Иначе им пришлось бы разбираться и с самими полицейскими. Только сумасшедший пойдет на преднамеренное убийство полицейского. Этим парням может многого не хватать, но здравомыслия им явно не занимать.

– Но зачем им вообще полицейские?

– Для создания атмосферы благопристойности. Полицейские вне подозрений. Если полицейский в форме машет тебе полицейской фуражкой над планширом поздней ночью, ты не станешь бить его свайкой по голове. Ты пригласишь его на борт. Всех остальных ты можешь и ударить, особенно если твоя совесть не чиста, как у нас с тобой.

– Вероятно, но спорно. А какая вторая причина?

– Они сильно, отчаянно рисковали, отправив Дюррена. Его бросили волкам, чтобы увидеть реакцию: опознаем мы его или нет.

– Но почему Дюррена?

– Да я же тебе не рассказал, что посветил ему в лицо фонариком. Но разглядеть не смог, увидел только белое пятно с психованными глазами, и то наполовину скрытое поднятой рукой. Я больше фокусировался на его теле, выбирая подходящую точку для удара ногой. Но наши друзья не в курсе всего этого. Они хотели выяснить, узнаем мы Дюррена или нет. Узнай мы его, то начали бы швырять в него посуду или сказали бы полицейским арестовать его. Если мы против этих ребят, значит мы заодно с полицией. Как оказалось, ноль реакции с нашей стороны. Никто бы не смог так сыграть. Я готов бросить вызов любому человеку на этом свете, который скажет, что отреагирует иначе при встрече той же ночью с человеком, убившим двоих и чуть было не убившим его самого. По всему получается, что ближайшая угроза миновала, острая необходимость прикончить нас стала менее острой. Поэтому можно с уверенностью сказать, что если мы не узнали Дюррена, то не узнаем никого на «Нантсвилле», следовательно, не станем обрывать провода в попытках связаться с Интерполом.

– Значит, мы вне подозрений?

– Очень