Последний бой «чёрных дьяволов» - Сергей Викторович Нуртазин

руки, предпочитая за благо сдаться в плен солдатам Красной армии. Самые отчаянные двинулись к мосту, пытаясь прорвать заслон, но, напоровшись на шквальный огонь мотоциклистов, попятились.

Вскоре к мосту подошли основные силы и саперы. Они быстро разминировали мост, открывая путь частям Красной армии на запад. Раненному в этом бою Григорьеву предстоял обратный путь на восток. В этот день, уже в медико-санитарном батальоне, ему довелось услышать очередное сообщение Совинформбюро: «…Войска Третьего Украинского фронта сегодня, двадцать восьмого марта, после упорных боев штурмом овладели крупным областным и промышленным центром Украины – городом Николаевом – важным железнодорожным узлом, одним из крупнейших портов на Черном море и сильным опорным пунктом обороны немцев у устья Южного Буга»…

В родной батальон Александр вернулся вместе с Аркадием Лисковцом в октябре сорок четвертого, когда корпус передислоцировался к венгерской границе. Пришло время посчитаться с венгерскими вояками за зверства, творимые ими в Ростове-на-Дону, во время оккупации…

* * *

Словно прочитав мысли Григорьева, Лисковец отвлек его от воспоминаний:

– Товарищ старший сержант, а помните, как мы в Будапеште фотографировались?

– Что? В Будапеште? Фотографировались? Да. Помню, конечно, помню. Эта фотография могла бы быть последней в моей жизни. Пуля тогда в трех сантиметрах от моей головы прошла.

Константин Вязовский, недавно призванный и попавший в мотоциклетный батальон только в апреле, поинтересовался:

– Что произошло? Расскажите.

Лисковец спрятал фотоаппарат в чехол:

– Чего тут рассказывать? Когда в феврале вместе с болгарами и румынами (мамалыжники тогда уже на нашу сторону перешли) вошли мы в венгерскую столицу Будапешт, то подвернулся нашему экипажу случай сфотографироваться на память. Место выбрали хорошее, на небольшой площади, рядом со старинным красивым зданием. Мотоциклы мы в сторонке оставили, а сами к этому зданию подошли. Я тогда с фотоаппаратом был, а товарищ старший сержант, Красильников и Айдарбек Джумагалиев привели себя в порядок и встали рядышком с автоматами в руках. Тут выстрел из соседнего дома и раздался… С нашего командира ушанку пулей сбило. Хорошо, что Василий Мельников с Вахтангом Гургенидзе приметили, откуда стреляли, бросились в дом и выволокли оттуда молодого венгерца. Из винтовки стрелял паразит. Повезло, что не из фаустпатрона, тогда бы ушанка вместе с головой слетела и нам бы на пряники досталось. На вид этому сопляку лет шестнадцать, не больше. Мы его спрашиваем, мол, зачем стрелял, а он, гаденыш, молчит, волчонком смотрит. Хотели шлепнуть щенка, только товарищ старший сержант не дал, – Лисковец покосился на Григорьева. – Думается, что зря. Я таких знаю, эти никогда не простят, при первом же случае снова за винтовку возьмутся. Опять же, он шапку тебе испортил.

Александр улыбнулся.

– Ничего, зато я после этого случая себе кубанку приобрел, а что касаемо мадьяр, то они знали, сколько горя на нашей земле принесли, а потому мести боялись. Им сказали, что Сталин приказал венгров в плен не брать, поэтому и сопротивлялись так упорно и остервенело. Считай, месяц в городе бои шли.

– Сопротивлялись, вот только когда их прижали, сразу толпами сдаваться начали. Сколько их, паразитов, по Будапешту вели, не счесть, а ведь они, подлецы, наших ребят в плен не особо брали, да еще скольких в боях положили. Я бы их всех за это в Дунае утопил.

Красильников успокоил:

– Будет тебе, теперь все в прошлом. Кончилась война. Теперь только вспоминать остается.

– Я бы ее, проклятую, и не вспоминал.

– Вам хоть есть что вспомнить, детям своим рассказать, внукам, а я только Брно и Прагу помню, – с легкой завистью произнес Вязовский.

Григорьев тоже хорошо запомнил красивый чешский город Брно и теплый солнечный апрель, когда части Красной армии пошли на его штурм с разных направлений и, несмотря на то что немцы обороняли каждый дом, взяли его за один день. Помнил и то, как убило Лаврентьева, бойца его отделения, с которым Александр воевал еще со времени ликвидации Никопольского плацдарма. Убило не пулей и не осколком, а обыкновенным куском брусчатки, отлетевшим ему в голову после взрыва немецкого снаряда. Помнил и военнопленных, это были не немцы, а бывшие бойцы Красной армии, взятые ими в плен и теперь освобожденные из концентрационного лагеря соотечественниками. Их было чуть больше сотни, в ветхих полосатых робах и деревянных башмаках на босых ногах. Они медленно шли по улице, грязные, худые, с ввалившимися глазами на изможденных лицах. Шли молча, словно тени, слышен был только четкий гулкий стук деревянных башмаков по брусчатке. На лице Григорьева заиграли желваки, сердце сжалось, ему неожиданно подумалось, что среди них могут быть Тимофей Великанов или спасенный ими в Ростове-на-Дону артиллерист, старший лейтенант Андрей Урванцев. Вполне возможно, что они остались живы и попали в плен, ведь были же такие случаи… Григорьев остановил мотоцикл, стал спрашивать у бывших узников, не было ли в концлагере людей с такими фамилиями. Бывшие узники отрицательно качали головами. Один из них, черноволосый, со шрамом на верхней губе, в старом черном пальто поверх полосатой робы, подошел к Александру, хрипло сказал:

– Был у нас Великанов, умер полгода назад, но его Семеном звали, и Тимофей был, только фамилия у него другая.

Григорьев с сожалением вздохнул:

– Понятно.

Бывший узник, почесав заросший щетиной подбородок, снова обратился к Александру:

– У тебя, браток, табачку не будет ли? Почитай, два года не курил. До того как в плен попал, я курильщиком заядлым был…

Григорьев вытащил из кармана шинели кисет, обрывок газеты, трофейную зажигалку.

– Забирай все.

– Премного вам благодарен, – узник кивнул, осторожно, словно большую ценность, принял подарок, приоткрыв кисет, понюхал, блаженно прикрыл глаза. – Хороша махорочка, – облизнув обветренные потрескавшиеся губы, оторвал кусочек газеты, торопливо, но ловко свернул дрожащими суставчатыми пальцами козью ножку, набил махоркой, с наслаждением затянулся, громко закашлялся. – Это ж надо, аж голова закружилась. Видать, с голодухи. Нам ведь и траву, и листья приходилось есть, кормили помоями, которые и свиньи есть не стали бы.

Александр оглянулся, рядом стоял экипаж Красильникова, Григорьев подозвал ефрейтора:

– Михаил, тащи сидор, выдай ему наш запас. А вы сначала поешьте, а уж потом закурите.

Черноволосый узник кивнул, осторожно загасил самокрутку. Красильников достал из люльки мотоцикла вещмешок, вынул оттуда банку тушенки и буханку хлеба, отдал узнику, на карие глаза которого навернулись слезы. Трясущимися руками осторожно, словно великую ценность, он взял продукты, прижал к впалой груди. Жадно сглотнув слюну, с дрожью в голосе промолвил:

– Спасибо, братцы.

Михаил Красильников сочувственно посмотрел на узника, спросил:

– Давно в плену?

– С весны сорок третьего. Мы тогда в окружение в Харькове попали, кому-то удалось пробиться, а наш батальон в