Звезда героя - Сергей Малинин

и выделило уже давно вымогаемые им деньги, которые было просто необходимо освоить до наступления осеннего ненастья со штормовыми ветрами, дождями и прочими прелестями. Посему операции, утренние обходы, заполнение историй болезни и вдумчивое разглядыванье рентгеновских снимков теперь перемежались нервными телефонными переговорами с командованием расквартированного за городской чертой стройбата и снабженцами всех мастей и рангов.

Словом, хлопот у Алексея Кукушкина был полон рот, в результате чего он пребывал в блаженном неведении по поводу того, чем кончилась затеянная его приятелями разведка затонувшего буксира. Он даже не пытался представить, чем заняты Одинец и Машка – они офицеры и могли сами о себе позаботиться. Сигнала «SOS» от них не поступало, и это значило, что дела идут своим чередом, а ситуация находится под контролем. Думать так было очень удобно, поскольку, погрязнув в чуждых ему строительных проблемах, сам капитан-лейтенант Кукушкин все острее ощущал, что теряет контроль над ситуацией. Мимоходом вспоминая загорающего на даче Одинцова, капитан Кук лишь завистливо вздыхал: контраст между буколическим времяпрепровождением Одинца и его собственным модус вивенди был так велик, словно Ивана за неизвестные заслуги при жизни временно забрали на небо, а его, каплея Кукушкина, за какие-то тяжкие грехи ввергли в преисподнюю.

То, что представлялось доктору Кукушкину адом, на самом деле таковым не являлось. Капитан-лейтенант узнал об этом во время очередного дежурства в госпитале, когда проводил утренний обход пациентов. Новость принесла медицинская сестра Аврора Игоревна – семипудовая сплетница сорока девяти лет от роду, прекрасноглазая, краснорожая, с заметными усиками над верхней губой, с бородавкой на носу и с золотыми руками опытной, все повидавшей операционной хирургической сестры. Отведя доктора в сторонку, она громовым шепотом поведала ему в самое ухо, что его закадычный приятель капитан второго ранга Машков был арестован в аэропорту за убийство своего приемного сына. При задержании кавторанг учинил настоящее побоище, что, по мнению Авроры Игоревны, служило доказательством его виновности.

Для человека, который был не в курсе последних событий, рассказ этот звучал как сущая нелепица. Поскольку доктор Кукушкин был как раз таким человеком, он лишь отмахнулся от Авроры Игоревны историей болезни, которую держал в руках, и с досадой произнес:

– Да полно вам, Аврора Игоревна! Сколько раз я вас просил не пересказывать глупые сплетни! Разумная женщина, а верите всякой чепухе! Простите, меня пациенты ждут.

С этими словами доктор Кукушкин, в юности прозванный капитаном Куком, повернулся к медсестре спиной и устремился в палату, где лежали пациенты с переломами нижних конечностей.

– А еще друг называется, – не слишком громко, но внятно услышал он у себя за спиной. Ему захотелось сердито обернуться, но он сдержал этот неразумный порыв: в конце концов, что возьмешь с глупой бабы?

Однако рассказанная медсестрой история, хоть и выглядела байкой, не давала ему покоя – не столько сама история, сколько интонация искреннего осуждения и разочарования, с которой была произнесена последняя реплика Авроры Игоревны. К тому же чепуха чепухой, а дыма без огня не бывает. Злясь на себя за то, что способен, оказывается, поверить в бабьи сказки, Кукушкин тем не менее испытывал растущее беспокойство и в конце концов, устав мучиться неизвестностью, прибег к простейшему средству: вынул из кармана халата мобильный телефон и позвонил Машкову.

Номер кавторанга был отключен или находился вне зоны доступа. Ввиду того что голос барышни, сообщившей ему это известие, был записан на пленку, воспитанный доктор позволил себе короткое, но крайне нелестное высказывание в ее адрес и совсем уже было собрался позвонить Одинцову, но тут в ординаторскую как ураган ворвалась молоденькая сестричка из приемного покоя: туда только что доставили двух больных с тяжелыми травмами, и капитан-лейтенант Кукушкин поспешил на зов врачебного долга.

Больные, к его некоторому удивлению, оказались не матросами срочной службы, а военнослужащими-контрактниками. Один из них был в чине старшины, другой щеголял звездочками прапорщика. Оба были в зеленом общевойсковом камуфляже с эмблемами внутренних войск на рукавах и выглядели так, словно их недавно сбросили с крыши высотного здания. У прапорщика оказались сломаны нос, нижняя челюсть и два ребра с правой стороны; осмотр повреждений оставил у доктора Кукушкина совершенно определенное впечатление, что прапорщика жестоко избивали кувалдой.

Старшина пострадал меньше, но при отсутствии переломов явно получил тяжелое сотрясение мозга. Он был без сознания и временами принимался бредить и метаться на носилках. Прапорщик, в отличие от него, был в сознании, но молчал, поскольку имел возможность на горьком опыте убедиться, что со сломанной челюстью особенно не разговоришься.

Вывернутые карманы и пустые расстегнутые кобуры указывали на то, что бедняги подверглись нападению. Продолжая осмотр, Кукушкин открыл рот, чтобы приказать сестре позвонить в военную прокуратуру, но тут старшина, не приходя в сознание, вдруг выкрикнул:

– Машков! Стой, стрелять буду!

Кукушкин медленно выпрямился. От его внимания не укрылся тот факт, что при упоминании фамилии Машкова прапорщик заметно вздрогнул, а его глаза испуганно забегали.

– Готовьте рентген! – отрывисто бросил капитан-лейтенант, и сестра упорхнула. – Машков? – переспросил он, наклонившись к самому лицу прапорщика. – Кавторанг?

Прапорщик утвердительно замычал и опустил веки, что служило эквивалентом кивка.

– При чем тут Машков? – спросил Кукушкин.

Тогда лишившийся дара речи прапорщик изобразил целую пантомиму. Ему явно было очень больно, но он старался изо всех сил, пытаясь в полном объеме передать свое важное сообщение и откровенно радуясь, что наконец-то нашелся человек, способный его понять. Поскольку руки у него были целы, действовал он в основном ими – охватывал пальцами запястья («Наручники? Арестован?» – уточнил понятливый доктор, и прапорщик снова утвердительно замычал), крутил воображаемую баранку, давая понять, какое отношение они со старшиной имели к арестанту; затем он нарисовал в воздухе вертящееся колесо, проткнул его пальцем и показал ладонями, как оно сдулось. Заключительная часть пантомимы удалась ему лучше всего: он сжал ладонь в кулак и сделал вид, что бьет себя в лицо.

– Все понятно, – задумчиво протянул Кукушкин.

На самом деле ему ничего не было понятно. То есть прапорщика он понял превосходно и описанные им невероятные события представлял так живо, словно видел их собственными глазами. Но события, активные действия, вся эта беготня с прыжками и мордобоем – это только верхушка айсберга. Разумеется, Машке ничего не стоило переломать хоть десяток таких вот прапорщиков, но зачем ему это понадобилось? Что это за история с арестом в аэропорту и почему, будучи арестованным, кавторанг, человек далеко не глупый, затеял кинематографический побег из-под стражи?

Доктору немедленно вспомнилась история с затопленным буксиром, и его охватило сильнейшее беспокойство. Дело, несомненно, было более чем серьезное, иначе Машка не кинулся бы