После выстрела - Магомед Мусаевич Мусаев

— Но ведь работать я и сам хочу, — сказал Мовсар. — Меня другое мучает. Позор: на весь аул раззвонили, что я бракодел.

— Понимаю, понимаю… — Сардал изобразил на лице сочувствие Мовсару. — Ну, ничего… Что-нибудь придумаем… Поди-ка поговори с Ильясом. Он тебе брат. За тебя, если понадобится, постоит.

Мовсар вышел. В комнате Сардала неслышно появилась Сека.

— Что ты такое ему наговорил? С ума сошел… — сказала она.

— Молчи, язва! — огрызнулся Сардал.

Сека не посмела больше перечить и юркнула за дверь, в соседнюю комнату, где Мовсар разговаривал уже с Ильясом.

— Прав отец, — говорил Ильяс. — Теперь я понимаю, о чем вы говорили с Элисой, когда я подошел к вам на улице. О том же самом. Хорошо еще, что ты не видел ее вчера, когда она строила глазки Изновру.

— Строила глазки? — почти прорычал Мовсар.

Ему стало тяжело дышать, на мгновение он почувствовал себя каменным и умолк, не находя слов, чтобы выразить нахлынувшую на него безотчетную ненависть.

Он не мог понять, почему сестра его друга остается безучастной к его беде. Неужели она и в самом деле так сильно любит этого Изновра? А может быть, может быть… Элиса узнала, что он — безродный, и поэтому так к нему относится? Ну, если так, тогда он отомстит…

Мовсар сжал кулаки.

— Я знаю, что делать, — сказал Ильяс, налив в стаканы коньяку. — Отлупить Изновра. Пей!

Мовсар выпил залпом все, что было в стакане.

— Связываться неохота… — сказал он.

— Связываться, — расхохотался Ильяс. — Дашь ему в рожу, а потом — прощай, аул, поминай, как звали! Терять тебе нечего и некого. — Здесь Мовсар нахмурился, но Ильяс, не замечая этого, продолжал: — Уедешь куда-нибудь в другое место, там и на работу устроишься. Все равно здесь тебе уже не жизнь и не работа: он раз уж начал, так теперь и будет на тебе свою принципиальность показывать. Иначе как же карьеру делать, если никого не давить? Ты только начни, а мы уж ему морду докрасим!

— Ты меня за кого принимаешь? — неожиданно возразил Мовсар. — Драка — это не выход. Я позавчера вечером с Изновром говорил. Он все на то бьет, что государственное дело делает. Может, он и прав…

— Ну, знаешь! — стукнул кулаком по столу Ильяс. — Ты каждую минуту по-другому говоришь. Ладно, если уж не хочешь ему морду бить, посоветуйся с моим отцом. Он, знаешь, как говорит: «Не стыдно спрашивать, стыдно дело не сделать».

— Ладно, завтра поговорим, а сейчас, — Мовсар взглянул на часы, — мне идти надо. Мать, наверно, с ума сходит, что меня так долго нет.

— Давай, решай, как хочешь, — сказал Ильяс. — Только учти: действовать надо. А если в долгий ящик откладывать станешь, так еще и в газету со своим браком попадешь.

Мовсар встал и нетвердой походкой пошел к двери. Вышел во двор и направился к дому.

Ильяс, вышедший проводить его, тупо смотрел ему вслед.

Темнее ночи был мрак, воцарившийся у Мовсара в голове после обильной выпивки. Он шел, покачиваясь, и все еще пытался связать нити мыслей, но из этого ничего не получалось. Одно только назойливо стучало в виски: «Рассказать, все рассказать даде, все выложить, ничего не скрывая… Будь что будет, будь что будет, будь что будет…»

Ничего не видя перед собою, Мовсар наткнулся на какого-то человека.

— Ты кто, а?

— Мовсар?

Он различил голос Хамида.

— Хамид, привет! Я от вас иду…

— У нас тебя так напоили?

— Да, у вас. Спасибо Ильясу. Он хороший парень. Поставил коньяку. В другой раз и я его угощу. И тебе спасибо, Хамид. Ты на собрании так хорошо сказал. Эх, если б ты еще и Изновра удержал…

— Да он ведь правду сказал… — начал было Хамид, но осекся, сообразив, что обращаться к пьяному — такое же пустое дело, как слушать его.

— Может быть, и правду, — сказал Мовсар. — Тебе виднее. Ну, будь здоров, брат.

…Когда Хамид вошел в комнату, где со времени женитьбы среднего брата Надира жил вместе с младшим, Ильяс вскочил с постели и, как полагалось по традиции, сделал вид, что готов услужить старшему. Взял из рук Хамида рубашку, скинутую им, повесил ее на спинку стула, снял с него сапоги, освободил стол от остатков закуски, убрал бутылку и стаканы. Он заметил, что брат не в духе, и всячески старался угодить ему.

— Мать уже спит. Хочешь чаю? Принесу.

— Не надо. А ты почему не спишь?

— Да вот книжку читаю… Интересное место.

— Какое?

— О чеченце Юсупе Сапарчи. Ему пять лет было, когда отец привел его в Мекку. И там же в Мекке умер отец. Остался малыш один у священного камня Каабы. Вырос у чужих людей. Умный был человек. Арифметику изучал и инженерное дело. Начал крепости строить, города с канализацией.

— А когда это было? — спросил Хамид.

Ильясу удалось смягчить его своим кратким рассказом.

Ведь когда чеченец слышит что-либо хорошее о своем соплеменнике, он всегда радуется, приходит в доброе расположение духа.

— Это было в девятнадцатом веке, — ответил Ильяс, — в первой половине. Арабский, турецкий и другие языки знал Сапарчи хорошо. — Здесь он запнулся, наткнувшись ногой на стоявшую на полу бутылку так, что она звякнула, но это его не смутило, и он продолжал: — Написал пехотный и кавалерийский уставы и перевел их сам на десять языков Кавказа. Под конец жизни вернулся на родину, в свой Бухани-Юрт.

— Ладно, — сказал Хамид, снова нахмурившись, — он вернулся, вот и мы вернемся к Мовсару. Что он говорит?

— Мовсар?

— Да, Мовсар. С которым ты вместе пьянствовал.

— Так он бутылку принес. Что же мне оставалось делать? Выгнать его?

— Не валяй дурака. Зачем ты его спаиваешь?

— Эй, вы! — донесся из-за стены голос Сардала. — Вы что там шумите? Дайте спать!

— Не придирайся, Хамид! — громко сказал Ильяс, чтобы отец понял: старший брат, а не он виноват в этом шуме.

— Хамид, иди сюда! — недовольно проворчал Сардал.

Хамид бросил на Ильяса презрительный взгляд и пошел к отцу.

— Что, все заступаешься за этого Мовсара? — спросил Сардал сына.

— А чем он тебе не нравится? — ответил Хамид вопросом на вопрос.

— Мне? Мне все равно. Мне жить на свете осталось три дня и три ночи. Неужели ты никак понять не можешь, что если я думаю о Мовсаре, то только ради вас, моих сыновей? Вы же готовы меня разорвать из-за него. Эх, дети пошли… Мы своего отца с полуслова понимали. А вы? Вы умнее отца, и всех на свете умнее, э? Ты вот не знаешь,