Стремление убивать - Марина Андреевна Юденич

— Потому что одним махом хочешь загубить сразу две карьеры: мою и свою.

— Да брось ты, не те сейчас времена!..

— Времена всегда те, — назидательна произнесла она, моментально преображаясь в строгую начальницу. — Теперь, конечно, не казнят публично и вообще делают вид, что времена действительно не те. Но все берут на заметку, можешь мне поверить!

— А как же наши с тобой отношения?

— О, вот на это действительно всем плевать. Но это ведь всегда так и было: спи с кем хочешь, если, конечно, никто не побежит жаловаться или не станет писать анонимки. Короче, анкета должна оставаться чистой. А остальное — никого не волнует.

С той памятной ночи Андрей больше не заводил разговоров о любви, но не потому вовсе, что сознательно решил этого не делать — просто тема как-то сама собой вдруг исчерпала себя и он не испытывал более потребности в задушевных разговорах.

Зато о работе Дарья говорила всегда охотно.

И могла немедленно после того, как они размыкали исступленные объятия, а сердца еще бешено колотились, не успев поймать положенный ритм, неожиданно спросить о том, как прошло совещание в горкоме.

В конце концов Андрей втянулся в эти разговоры и даже полюбил их, потому что, сбросив маску начальственной сдержанности, она рассказывала много интересных вещей, посвящая его в тонкости аппаратных интриг и жестокие правила беззвучных схваток, ведущихся — это было главной их особенностью — под коврами, устилающими высокие кабинеты.

Благодаря ее рассказам, а более того, неожиданно сладкому чувству принадлежности к касте избранных, которым они всегда были окрашены, он полюбил уродливое номенклатурное Зазеркалье и вслед за Дарьей начал им дорожить, уже не мысля жизни вне его опрокинутого пространства.

Тогда же он впервые взял в руки теннисную ракетку, сначала просто потому, что возможность играть была одной из немногих доступных ему привилегий и грех был ею не воспользоваться, позже — по-настоящему втянувшись и полюбив игру.

На работе они, не слишком, однако, в том усердствуя, демонстрировали исключительно служебные отношения, но если вдуматься, любовная связь никоим образом на работе и не сказывалась.

Дарья систематически распекала его наравне со всеми, хотя порой вынуждена была признать, что с работой заведующий организационным отделом справляется неплохо: его все чаще отмечали в горкоме комсомола и в райкоме партии, она же, напротив, на похвалы была удивительно скупа.

Однако задумываться об этом Андрей начал только на третьем году работы.

Ему исполнилось двадцать восемь лет — наступил возраст, критический для комсомольского работника его ранга. Можно было, конечно, повторить судьбу предшественника и, дотянув до тридцати, целиком довериться заботливым партийным рукам.

Однако на дворе стоял год 1989-й, дули ветры перемен. Под их свежими порывами желание идти работать на партию улетучивалось.

Обеспечить себе еще пять-шесть лет любезной сердцу комсомольской жизни можно было, избравшись секретарем райкома, вторым или даже третьим, не суть важно — для секретаря планку возрастного ценза поднимали до тридцати пяти лет. Но и второй, и третий секретари в их райкоме сидели прочно, были еще относительно молоды и не собирались расставаться с комсомолом. Сдвинуть их с места могло только повышение, но оно имело шансы состояться только в том случае, если свой пост покинет Дарья.

Впервые построив эту цепочку, Андрей похолодел.

Заговорить с Дарьей о дальнейших ее перспективах, весьма туманных, насколько он понимал, было безумством, равным которому могло стать разве что погружение головы в пасть недрессированного бенгальского тигра.

Вероятно, он медлил бы и дальше, оттягивая минуту принятия одного из двух неизбежных решений: искать для себя другое поприще или вступать в одну из тех самых подковерных схваток, о которых так занимательно рассказывала Дарья, за право продолжить карьеру в комсомоле.

Но тут сама судьба решила протянуть ему руку помощи.

Вестником своим она неожиданно избрала человека, которого Андрей с первых дней работы в райкоме откровенно боялся. Впрочем, в первые дни он боялся едва ли не всех обитателей начальственных кабинетов, однако со временем страх рассеялся, уступив место целой гамме чувств, которые распределялись между руководящими товарищами сообразно тому, чего каждый из них заслуживал: от презрения до искреннего почитания.

И только один человек сохранил первоначальное отношение к себе неизменным.

Его Андрей боялся до дрожи в коленках и противной сухости во рту.

В его присутствии всегда терялся, пугал мысли, рассыпал приготовленный заранее четкий строй слов и начинал что-то косноязычно лопотать, получая взамен только тусклый взгляд светлых, почти белых глаз, от которого впадал в полный ступор. Справедливости ради следует сказать, что в своем страхе Андрей был не одинок. И тот, кто действовал на него как удав на кролика, был пугалом для всех, включая Дарью, которая однажды на вопрос «Что же он за человек такой жуткий?» ответила в суеверном, мистическом тоне, которого Андрей никогда прежде не замечал:

— Да он и не человек вовсе, разве ты не видишь?

Но кем бы ни был на самом деле этот монстр, в обыденной жизни он звался Валентином Валентиновичем Потемкиным и был едва ли не коллегой Андрея, возглавляя орготдел райкома партии.

Внешностью Потемкин обладал самой заурядной, но в пыльных складках этой заурядности таился ужас, крысиный оскал которого являлся каждому, кто имел несчастье оказаться рядом.

Собственно, на большую крысу Валентин Валентинович более всего и походил.

Был он весь какой-то серый, от тонких волос на голове и нездоровой кожи бесстрастного лица до одинаковых неприметных костюмов неизменного серого цвета.

Даже галстуки он носил исключительно серые.

Возможно, что именно множество оттенков серого цвета создавало еще один странный оптический эффект, придающий заворгу совсем уж противоестественное сходство с крысой, а возможно, дело заключалось в чем-то другом, что было и вовсе не доступно человеческому пониманию, но на вид был Потемкин как-то отвратительно мягок и вроде даже слегка бархатист. Будто и впрямь выступала поверх кожи крысиная шкурка.

Голос у человека-крысы был под стать внешности: бесцветный, шелестящий, как крылья большой серой бабочки, влетевшей ночью в окно и бесконечно блуждающей вдоль оконного стекла в поисках выхода. Этим голосом, который никогда не окрашивался интонацией, потому, надо полагать, что нельзя было нарушить абсолютно серой гаммы его звучания, с иезуитской вежливостью Потемкин произносил самые страшные слова, которые только могли в ту пору прозвучать в стенах райкома партии.

— Полагаю, — шелестел он во время рассмотрения очередного персонального дела, изложив перед этим скрупулезно составленный перечень грехов подсудимого, находить которые в самом туманном или, напротив, блистательном прошлом Потемкин умел виртуозно, — партия не может допустить пребывания в своих рядах этого господина.