Врата тайны - Ахмет Умит

Камера покинула мавзолей и медленно двигалась по темным улицам Коньи. Остановилась. На горизонте взошло солнце и осветило все вокруг. Мне было известно это место. Это был тот самый Мередж-эль-Бахрейн, то есть место встречи двух морей.

«Здесь с возгласом “Аллах” на устах лишился чувств Шамс, – продолжал рассказ ведущий. – Когда он очнулся, перед ним был досточтимый Мевляна. Он открыл глаза, лежа на коленях у одного из тайных любимцев Аллаха. Два великих дервиша, два друга Господа сразу же заключили друг друга в крепкие объятия. Они удалились от грязи, шума, несправедливости этого мира в тишину маленькой темной комнаты. Дни сменяли недели, недели – месяцы, а они все не покидали этой комнаты. Когда же они вышли наружу, Шамс уже не был прежним Шамсом, а Джеляледдин не был прежним Джеляледдином. Мевляна бросил совершать намаз, перестал читать проповеди, оставил преподавание в медресе. Он растворился в любви, опьянел без вина и рассказывал о любви каждому встречному, живому и неживому: сухой траве, ждущей дождя; дождю, притаившемуся в небе; мокрому от дождя фиговому дереву; карабкающейся на дерево гусенице; охотящемуся за гусеницей воробью; кирпичным домам, под сводами которых воробьи вили свои гнезда; розам, украшавшим сады этих домов; соловьям, поющим о своей неразделенной любви к розе; выслеживающим соловьев ястребам; господам, приручившим ястребов; дворцам, в которых жили господа… Он говорил о любви всему, что мог увидеть, до чего мог дотянуться, что мог попробовать на вкус, понюхать, услышать. Он был похож на ребенка, который только выучился ходить и, радостный, старается поделиться радостью от своего нового умения со всеми, кого видит вокруг. С таким же воодушевлением разносил он вокруг слова любви. Так же, падая и спотыкаясь, он, полный совершенно новым переживанием, ходил по старым улицам города».

Камера снова пришла в движение и аккуратно поехала по дорожкам парка. Он был небольшим, но очень ярким и светлым. Я видела его раньше! Как раз в эту секунду камера приблизилась к небольшой мечети. Точно, это же мечеть и мавзолей Шамса Тебризи. Место, где начались мои приключения. Пока камера двигалась к дверям мечети, ведущий весьма трогательным тоном рассказывал: «Шамс же был всегда рядом с Мевляной. Так город святых обрел еще одного великого дервиша».

Внезапно изображение задергалось, а когда восстановилось, в створках ворот стоял одетый в черное мужчина. Камера двинулась на него, а ведущий продолжал: «Они были счастливы, люди были счастливы, весь город был счастлив».

– Это ложь! – закричал, вскинув вверх правую руку, одетый в черное человек.

С того момента голоса ведущего больше не было. Камера показывала только одетого в черное чернобородого мужчину. Да, это был именно он, несменяемый герой моих конийских кошмаров: Шамс Тебризи, или, как больше нравилось, Шамс Перенде.

– Все это ложь! – прогрохотал он с экрана. – Не верь им, не было такого!

Да, он обращался явно ко мне. Его взгляд уперся в меня, он протянул ко мне руки. Не знаю, как это случилось, но он использовал телевизионную программу, которую могли смотреть миллионы человек, чтобы обратиться напрямую ко мне. Что странно, я его совсем не испугалась, даже не вздрогнула от неожиданности. Видимо, недавние мои умозаключения по поводу работы мозга помогли одолеть страх и понять, откуда берутся эти образы. Мое сознание спокойно отошло в сторону и передало подсознанию бразды правления. На смену логике пришли эмоции, а прежде всего – интерес. Поэтому я очень внимательно стала слушать, что же скажет Шамс.

– Никто не был счастлив, – продолжал он, нахмурившись, – ни султан, ни армия, ни народ. Я им не понравился с первого взгляда. Все меня ненавидели, все хотели, чтобы я убрался из Коньи. Будь их воля, они утопили бы меня и в ложке воды. Я не нравился никому, кроме Подвижника и его старшего сына, Бахаэддина.

С моих губ неожиданно сорвался вопрос, я даже удивилась своей смелости:

– А кто такой Подвижник?

– Мухаммед Джеляледдин, кто же еще.

– Вы называли его Подвижником?

– Не я, его отец Мухаммед Бахаэддин Велед из Балха, также известный как султан всех улемов. Я советовал ему позабыть все, чему его учил отец. Но сам нежно привязался к прозвищу, которое дал ему отец. Потому что мне тоже нравилось это слово – «подвижник».

Воспоминания о прошлом будто погрузили его в задумчивость. Перед мавзолеем на время повисла тишина.

– Почему? – спросила я сочувственно. – Почему они не были вам рады?

Он посмотрел мне в глаза. Темное лицо его подернулось печалью так, словно все эти события происходили только вчера.

– Они не понимали. А все, что непонятно человеческому сознанию, считается дурным. Они думали, что я отнял у них их мудреца. А я просто пришел сделать Джеляледдина правителем вселенной. Его отец был султаном своего времени, но я мог сделать Мевляну султаном прошлого и будущего. Но они не понимали… Не понимали, потому что то, что они называли верой, было кощунством. Их благодеяния были грехом. Они ели человеческое мясо и пили человеческую кровь, вознося хвалы Аллаху. То, что они принимали за веру, было слепым следованиям книжным заповедям, словно Создатель нуждался в тупых рабах. То, что они принимали за благодеяние, было проявлением нетерпимости, словно Создателю нравилась ненависть. То, что они считали богоприятным, было попыткой выбить себе гарантию посмертного спасения, словно Создатель был торговцем.

– А Мевляна, что он говорил этим людям?

– Подвижник? Это было не в его характере. Земля, по которой он ступал, всегда была мягкой, вода, которую он пил, самой чистой, его дыхание было самым легким из ветров. В нем была надежда, а не сомнения, терпение, а не гнев, любовь, а не вражда. Когда он увидел в моем сердце самого себя, разум покинул его. Он был подобен знамени мятежников, долгие годы пылившемуся в сундуке, но вытянутому наконец на белый свет, поднятому на флагшток, сразу поймавшему ветер и развевающемуся над мощенными камнем улицами старого города. Этого не поняли ни во дворце, ни в народе, ни среди улемов. Он отказался от разума и логики, бросился в бездну. Он превратился в человека, состоящего из одного сердца. Поэтому любое его слово было стихом, любой поступок – благом, а любое прикосновение – чудом.

– А каков был ваш характер?

Прежде чем ответить, он задумчиво погладил бороду.

– В Подвижнике была только красота, во мне же и красота, и уродство. Он видел во мне только красоту, а уродства не замечал. Я никогда не был с