Врата тайны - Ахмет Умит

– Проходите, – сказал я, вежливо отступив в сторону. А когда поднял глаза, увидел, что передо мной стоит средний сын Подвижника, Алаэддин, а рядом с ним Кимья, хорошеющая день ото дня. Хотя она не была родным ребенком Подвижника, по его дому она ходила с гордо поднятой головой, как настоящая дочь. Она смотрела на других без страха, стыда и смущения. Что она забыла рядом с этим пареньком?

– Куда ты так спешишь? – сделал я замечание Алаэддину. – Еще немного, и ты снес бы меня с ног.

Похожий на дикого зверька, он молча смотрел мне в глаза. Возможно, если бы не Кимья рядом, он бы даже не обратил на мои слова внимания, но слышать упреки при девушке ему очень не нравилось.

– Я не увидел, – процедил он сквозь зубы, – еще немного, и я бы сам оказался на земле.

Алаэддин был гордым мальчиком, он не давал вписать себя ни в какие рамки, игнорировал границы норм. Я, тот, кто не боялся смотреть в огненно-красные глаза шайтана, вздрогнул от острого как нож взгляда этого подростка. Чтобы справиться со своим страхом, я ответил ему в ложном гневе:

– Какая может быть спешка внутри дома? Ты похож на монгольского солдата, который спешит с донесением к своему командиру. Люди за такое обычно просят прощения.

– Простите, – сказал он нехотя, – я тороплюсь на занятия, надо успеть в медресе Каратай.

Он развернулся и пошел все так же быстро, словно я не выносил ему никаких предупреждений. Кимья ушла вслед за ним. Я ему совсем не нравился. С первого моего дня здесь в его глазах горел огонь вражды. Он заслуживал хорошей трепки, но я подавил свой гнев и пошел дальше. Мне не удалось сделать и нескольких шагов, как появился Бахаэддин, старший сын Подвижника. Если Алаэддин был пламенем, то Бахаэддин – водой; Алаэддин – бурей, Бахаэддин – штилем; Алаэддин – гневом, Бахаэддин – покоем; Алаэддин – бунтом, Бахаэддин – смирением.

– Прошу прощения, шейх, – он наклонился и поцеловал мне руку, – мой брат дик и не знает уважения. Как ни старался отец, он не смог привить ему должных манер. Простите, если он сделал что-то не так. Не принимайте это на свой счет, это не из-за вас, просто у него дурной нрав.

Его молодое, с только что пробившейся бородой лицо слегка порозовело, как розовеют начавшие наливаться яблоки. Я легонько коснулся щеки этого молодого человека, прекрасного как телом, так и душой, и словами.

– Я ищу твоего отца. Ты знаешь, где он?

– В своей келье, мой шейх. Я заходил к нему в полночь, вас не было, он спрашивал про вас. Приходил после утреннего намаза, вас не было, он спрашивал о вас. Несколько минут назад я отнес ему хлеб и воду, и он снова спросил про вас. Я думаю, вы нужны ему.

Я развернулся и пошел в самую узкую, темную, невзрачную, маленькую и благословенную комнату этого огромного дома. Бахаэддин шел вслед за мной. Я остановился, остановился и он.

– Оставайся здесь. Мне нужно кое-что обсудить с твоим отцом.

Он покорно опустил голову и сложил вместе руки:

– Как вам будет угодно.

Я оставил его снаружи и вошел через деревянную дверь внутрь. Джелялледдин сидел, скрестив ноги, перед рахле [29] и читал книгу.

– Мир тебе.

Он, как увидел меня, тут же выпрямился:

– И будет с тобой милость Аллаха.

Он потянулся ко мне, хотел поцеловать мне руку, но я ловко уклонился и поцеловал его руку первым. Он не успокоился и все же приложил свои губы к тусклой коже моей кисти.

– Слава Аллаху, ты пришел, пир [30], – сказал он полным волнения голосом, – слава Аллаху, сегодня ты с нами.

Мой взгляд упал на книгу, лежавшую на рахле. Это был трактат «Маариф», написанный его отцом. Я говорил ему прежде: «Прекрати читать книги своего отца». Но он не прекращал. Я всегда знал, что привычка хуже любых зависимостей. От нее сложнее всего отказаться. Но если дервиш не может справиться с привычкой, то как он справится с собственной греховностью? В суре «Аль-Алак» сказано: «Читай Откровение, начиная с произнесения имени твоего Господа. Только Он в состоянии совершить творение» [31], и я наклонился к его лицу и прокричал три раза: «Не читай! Не читай! Не читай!»

Алак» сказано: «Читай Откровение, начиная с произнесения имени твоего Господа. Только Он в состоянии совершить творение» [31], и я наклонился к его лицу и прокричал три раза: «Не читай! Не читай! Не читай!»

Он побледнел, как ребенок. Тишина тяжело заполнила все пространство его скромной кельи. Чувство вины, подобно горе, опустилось на плечи Джеляледдина. Трясущимися руками он закрыл «Маариф». Поставил ее на полку. Я пробежался взглядом по корешкам других книг: «Книга тайн» Фариддина Аттара, «Геммы мудрости» ибн Араби, «Рисале» Кушайри, «Воскрешение религиозных наук» Газали, «Калила и Димна» и «Сказки тысячи и одной ночи». Это были не самые плохие книги, но рядом с ними притаился диван [32] стихов поэта из Куфы, известного под псевдонимом Мутаннаби, того самого поэта, который посчитал себя пророком. Этот том погрузил меня в тяжелые думы. А вдруг я ошибался? А вдруг я неправильно определил обещанного мне человека? А если тайным любимцем Аллаха был не Мухаммед Джеляледдин? Что, если я гнался вслед за пустой мечтой, подобно сухому листу, носимому ветром?

Мевляна увидел, как потемнело мое лицо, заметил, как я смотрю на диван Мутаннаби, и сразу же понял, что происходило у меня в душе. У него по-детски затряслась челюсть. Он выглядел настолько беззащитно, что мое сердце было готово выскочить из груди от нежности. Но я не позволил ни моему сердцу проявить слабину, ни Джеляледдину почувствовать гордыню.

Я упрекнул его:

– И долго же ты еще будешь читать чужие книги, Мухаммед Джеляледдин? Сколько еще ты будешь искать разгадку собственной тайны среди чужих слов? Пусть это будут слова ученого, такого, как твой отец, поэта, ткущего из рифм невероятные узоры, или мудреца, выстраивающего пером на тонком льду духа высокие здания, – прекрати вглядываться в них. Пусть остаются в прошлом. Ты можешь найти ключ к собственной тайне только среди собственных слов.

– Но… – прошелестел он одними своими благословенными губами, – но…

Я прервал его жесткими, как зимний ветер Тебриза, словами:

– Нет никаких «но», Джеляледдин. Ничего не получится, если делать в пути долгие остановки,