Танец теней - Яков Осканов

Стол у окна производил то же впечатление, что и вся остальная обстановка: бумаги сложены в стопку, каждая папка перетянута бечёвкой. Чернильница высохла, перо тщательно вытерто и убрано в подставку.

Я выдвинул ящик стола и заметил несколько ассигнаций — пожелтевшие, но всё ещё в ходу. Лежали они открыто. Это говорило о доверительных отношениях между жильцами усадьбы.

В найденных мной бумагах не оказалось ничего личного: счета за муку, табак, расчёты с рабочими и прочие хозяйственные расходы. Несколько записей касались починки крыши амбара, и найма подвод из города. Каждая строчка была выведена ровным и строгим почерком, без торопливости. Я позавидовал умению Дмитрия Трифоновича вести дела с такой обстоятельностью.

За дверью виднелась маленькая спальня — кровать, тумба, комод; там царил тот же порядок, что и в кабинете. Ничего примечательного я не нашёл. Ничего такого, что могло бы намекнуть на то, куда же исчез управляющий Ирия.

Покои профессора Вернера напоминали комнаты управляющего, хотя аккуратность здесь была возведена в немецкий абсолют. На полках выстроились книги по медицине, естествознанию и минералогии. Корешки были выровнены по высоте, а по выцветшим ярлыкам угадывалось содержание: „Allgemeine Pathologie“, „Zoologie“, „Mineralogie“. На полках лежали пронумерованные толстые тетради с подписями на немецком языке.

Стол был занят бумагами, но в них царил порядок: стопки ровные, карандаши разложены параллельно, линейка лежала точно по краю. Рядом лежал притупившийся карандаш и пустой аптекарский пузырёк с наклейкой Chloralhydrat — средства от бессонницы и нервной слабости. В центре лежал раскрытый том Ильи Мечникова „Исследования о природе человека“, испещрённый карандашными пометками. Многие строки были подчёркнуты, а на полях виднелись короткие комментарии — N.B., Prüfen, Fraglich — будто профессор спорил сам с собой и автором. Похоже, он страдал от тех недугов, о которых писал и читал. Очевидно, он искал в книге ответы не только для Сони, но и для себя.

На подоконнике лежала лупа в бронзовой оправе, рядом — аккуратно сложенные гербарные листы. На отдельном столике блестел медицинский пинцет в футляре с суконной подкладкой.

Дневник Вернера я уже успел прочитать: там подробно описывались события в усадьбе, и вряд ли карандашные пометки в книге Мечникова могли навести меня на правильный след. Я оставил их на случай, если поиски зайдут в тупик. Впереди оставалось ещё несколько комнат, требовавших моего внимания.

Оставив покои профессора, я заглянул в библиотеку. Высокие шкафы, переполненные фолиантами, были покрыты плотным слоем пыли. За потускневшим стеклом тянулись ряды переплётов, многие уже трескались по корешкам. В углу обрушилась полка: книги разъехались веером, кое-где валялись на полу, отсыревшие и почерневшие по краям. В воздухе стоял стойкий запах старой бумаги и плесени.

На столике лежали раскрытые книги. Страницы их пожелтели, края крошились от времени. В труде по геологии между страницами сохранился кусочек газеты с датой двенадцатилетней давности, а в ботаническом справочнике — засохший стебель зверобоя. Я осторожно перелистал эти тома, надеясь найти заметку, письмо или хоть какое-то свидетельство последних дней хозяев. Но ничего не попадалось — лишь сухие строки научных трактатов.

На верхней полке стоял том с золотым тиснением, отличавшийся от остальных. Я снял его: обложка пошла трещинами, из-под неё осыпалась пыль. Это оказался комплект немецкого медицинского журнала — несколько выпусков, сшитых вместе для удобства. В нижнем углу обложки ещё угадывалась торопливая надпись: „für Prof. Werner“.

Я двинулся вдоль полок. Старинные издания Ломоносова и Даля соседствовали с новыми медицинскими трудами на немецком и французском языках. На отдельной полке стояли книги религиозного содержания — Евангелие, сборники проповедей, богослужебные книги в потёртых переплётах. Рядом находились труды о дохристианских верованиях: „Славянские древности“ Афанасьева, сборники заговоров и поверий. Такое соседство говорило о любопытстве хозяина, которому были одинаково важны и строгий церковный порядок, и древняя память народа. На другой полке стояли художественные романы: Тургенев, Гоголь, собрание сочинений Жюля Верна в парижском издании. Библиотека была собрана с размахом и вкусом человека, который мог позволить себе лучшее из того, что выходило в Европе и России.

Я присел к столу и пролистал ещё несколько книг. Карандашные пометки попадались часто: подчёркнутые строки о природе инфекций, заметки на полях о климате, об осушении болот. Почерк был мне уже знаком — тот самый, что я видел в журнале Вернера. Эти записи принадлежали профессору. Но и в них не нашлось ни единого намёка на то, что произошло в Ирие. Библиотека так же не дала мне никаких ответов.

Далее следовали покои Стужина. В кабинете стоял массивный письменный стол, заваленный бумагами и счетами. На листах проступали кляксы — следы торопливого, небрежного письма. Документы были раскиданы: часть сбилась в кучу, несколько листов упали на пол. Всё это говорило о работе без заботы о порядке.

На стенах висели головы лося и оленя с трофейными рогами, достойными восхищения. Тщательно выделанные, с полированными щитками, они были явно привезены из прежней жизни и водружены в Ирии для сохранения привычного антуража. Пыль приглушила стеклянный блеск глаз; казалось, мёртвые звери несли молчаливый караул.

Между трофеев висела пара охотничьих ружей. Ореховые приклады потемнели, инкрустация серебром и перламутром поблекла; на замках проступила ржавчина. На полу лежал восточный ковёр, припорошенный пылью, рисунок его потускнел. Всю соседнюю стену занимала коллекция холодного оружия: сабли, палаши, длинные кинжалы. Все — в ножнах, почерневших от отсутствия ухода. В углу стоял оружейный шкаф с дверцами из мутного стекла, за которыми угадывались силуэты стволов.

На столе лежала пачка конвертов: часть пустые, часть с вложениями. Адреса написаны твёрдой рукой — преимущественно тальминским купцам и поставщикам. Один конверт не запечатан: просьба прислать ещё людей на заготовку леса. Ничего особенного. Но за вежливостью ощущается тон приказа.

Поочерёдно выдвигая ящики, я осмотрел их содержимое. В верхнем — сломанное перо и обрывки бумаг, в среднем — пустые конверты, палочка сургуча и печать с вензелем «МНС». В нижнем нашёлся длинный футляр из тёмного дерева с винным бархатом внутри; на крышке блестела латунная пластинка с выбитым «Smith & Wesson». Здесь хранился револьвер. Взял ли его сам Михаил Николаевич, чувствуя опасность, или кто-то ещё, кому был открыт доступ в кабинет? Футляр был аккуратно закрыт, значит, оружие забрали без спешки. И, вероятнее всего, его забрал сам Стужин.

Я обошёл комнату. У стены стоял стеллаж, полки прогнулись под тяжестью бухгалтерских книг и толстых томов