Танец теней - Яков Осканов

со смётами и расходами. Один из них лежал на нижней полке раскрытым. Даже здесь, в глуши, Стужин не выпускал из рук бразды правления своей промышленной империи, доверяя управляющему лишь хозяйственные дела.

За кабинетом тянулась небольшая гостиная. В центре стоял низкий столик, вокруг — несколько кресел с выцветшей обивкой и диван в тёмной коже. На стене висела картина густого леса с подписью Дубовского. В углу — застеклённый шкаф: на нижних полках рассыпавшиеся от сырости сигары, выше — винные бутылки с выцветшими этикетками.

Затем я осмотрел спальню. Из-за тяжёлых плотных штор в ней царил полумрак. У стены стояла кровать с высоким резным изголовьем. Комод украшали немецкие часы работы Gustav Becker в массивном тёмном корпусе; эмалированный циферблат поблёк, бронза покрылась зеленоватым налётом. Рядом в тёмной деревянной рамке виднелась фотография: Стужин с женой и маленькой Соней. Пыль легла на стекло, и лица казались размытыми. Я смахнул её и всмотрелся в изображение.

На фотографии сидела женщина с мягкими чертами лица, в тёмном платье с высоким кружевным воротом и узким лифом, по моде конца прошлого века; волосы её были убраны в гладкую причёску. На коленях она держала девочку лет четырёх, в светлой кружевной юбочке и короткой кофточке, с пышными бантиками в волосах. Рядом стоял сам Стужин — крепкий мужчина с короткой бородкой, в тёмном сюртуке и жилете с цепочкой от часов. Лица их были спокойны и светлы, и в этой неподвижной улыбке студийной фотографии угадывалось простое счастье: семья, дом, уверенность в будущем. Теперь же, сквозь пелену лет, всё это казалось далеким и нереальным.

Из спальни можно было пройти в отдельный санузел. Вдоль стены высился фаянсовый унитаз с высоким настенным бачком и длинной цепочкой; рядом стоял умывальник на пьедестале, над ним — зеркало в тяжёлой раме. Пол был выложен плиткой, она потемнела и местами пошла трещинами. В воздухе стоял запах сырости и застоявшейся известки.

Рядом находилась ванная. В центре стояла чугунная купель на львиных лапах; эмаль потускнела, по краям проступили ржавые подтеки. Краны с бронзовыми вентилями тоже знали лучшие времена. На подоконнике сохранилась маленькая бутылочка с остатками одеколона — жидкость потемнела, но ещё можно было различить слабый след прежнего аромата. Запах, впрочем, был мне незнаком.

Я ещё раз оглядел покои Стужина: всё здесь дышало памятью хозяина. Но комнаты молчали и не открыли ни намёка на его судьбу в последние дни. Уходя, я задержался в гостиной, любуясь неизвестным пейзажем Дубовского. Потом мысли повернулись к Соне. Её участь оставалась самой мрачной и страшной загадкой. Чувствуя, как с каждым шагом нарастает волнение, я направился к её комнатам.

У следующей двери я остановился, заметив пулевое отверстие в косяке. Тут же вспомнились слова Ильи Петровича о ссоре Стужина с профессором и о выстреле, которым хозяин дал ясно понять Августу Альбертовичу, что шутить не намерен. След говорил сам за себя: выходит, Вернер ничего не приукрасил, описывая ту ночь.

Это была дверь в Сонины покои. Они состояли из двух основных комнат — игровой и спальни. К ним примыкали небольшая ванная и уборная; я заглянул и туда, но ничего примечательного не обнаружил.

Игровая была залита полуденным светом, просачивавшимся сквозь тонкие занавески и мягко растекавшимся по полу. Я подошёл к окну, под которым стоял низкий столик. На нём лежал раскрытый альбом для рисования. На верхнем листе были карандашные наброски: липа, собака у крыльца, силуэт усадьбы. Линии неуверенные, но в них чувствовалась старательность детской руки.

Я повернулся к стене с полками. На них сидели куклы — фарфоровые, в платьях из шёлка и ситца. Чуть ниже стоял игрушечный кухонный гарнитур: оловянные чайнички, эмалированные блюдца и маленькая кастрюлька. Друзей в усадьбе у Сони не было, и этот мирок заменял ей их.

В углу стоял невысокий рояль с плотно закрытой крышкой. На пюпитре лежала тонкая тетрадь с простыми пьесами. На стенах висели детские рисунки — ветка рябины, лодка на озере. Между ними — портрет матери, написанный маслом: строгий, но тёплый взгляд, тёмное платье, гладкая причёска. Внизу отыскалась подпись: Серов. После картины Дубовского я не особо удивился.

Я прошёл в спальню. Здесь царил полумрак: дневной свет пробивался лишь тонкой полосой между задёрнутыми занавесками. Над низкой кроватью висел кружевной балдахин, на полу лежал коврик с орнаментом в русском стиле. На спинке стула — шёлковая детская шляпка с лентой.

В комоде и шкафу хранился её гардероб — платья и кофты, всё разложено по порядку. У стены стояло трюмо; на нём — щётка, маленькое зеркальце и фарфоровая вазочка с засохшим букетиком ромашек и васильков. На полке рядом лежали аккуратно собранные гербарные листы: Соня и впрямь была прилежной ученицей, о чём писал Вернер.

У кровати стояла тумба с ночником и стаканом с бурым налётом воды. На подоконнике лежали два гладких речных камня. На скамье — пяльцы с начатой вышивкой красной нитью.

В общем-то больше осматривать было нечего. Я замер посреди комнаты, ещё раз внимательно оглядел её. Потом присел на кровать, чтобы спокойно (спокойно ли?) обдумать неутешительные выводы, которые теснились в голове.

Дом открыл мне прошлую жизнь его обитателей, но я так и не нашёл ни зацепок, ни следов, которые могли бы пролить свет на судьбу Сони и её отца. Два года подготовки, долгий путь, недели поисков — и вот тупик. Где искать дальше? В Тальминске? В бумагах Вернера? В деревнях, откуда брали работников? Мысли перебирали возможные направления и каждый раз упирались в глухую стену. Всё, что можно было проверить, уже проверено.

Я ощутил горечь напрасного труда. Всё, ради чего я жил в последнее время, рушилось: дорога, трудности походной жизни, каждое усилие — всё оказалось впустую. Силы растрачены, а время безвозвратно утекло. В сердце росла пустота, и вместе с ней — мучительное чувство собственной беспомощности.

Однако и уходить отсюда, не получив ответов, казалось немыслимым. Слишком долог был путь, слишком велика цена, чтобы признать поражение и вернуться ни с чем. А вдруг я упустил нечто очевидное?

Мысли снова вернулись к усадьбе. Может, стоит ещё раз осмотреть хозяйственные постройки? Там могли остаться следы, которых я не заметил в первый раз. Или выйти в лес вокруг Ирия и поискать следы по старым тропам? Двенадцать лет — большой срок, но и не вечность, и в старом буреломе может храниться свидетельство, терпеливо ждущее своего часа.

Я медленно перебирал эти возможности, но сам себе не верил. Всё уже осмотрели стражи порядка, ещё