Танец теней - Яков Осканов

Я сжалась в углу и не знала, что делать. Было страшно, но не за себя — за профессора. Вдруг папа обезумел и убил его?

Но мои страхи не оправдались. Я услышала их приглушённые голоса в коридоре, а потом дверь открылась. Вошёл папа. Он держал кружку и сказал, что там лекарство, и я должна выпить всё до дна. Я послушалась. Чай пах странно и был сладко-горьким, но я готова была выпить что угодно, лишь бы перестала болеть голова.

Скоро мне стало тепло, будто всё тело наполнилось светом, а боль исчезла. Папа погладил меня по голове и сказал, что теперь всё будет хорошо. Я хотела спросить, простил ли он меня, но язык уже не слушался. Всё вокруг поплыло, и я уснула. Поэтому дописываю вчерашний день с утра.

Третье сентября

Мой дорогой друг!

Сегодня утром Август Альбертович уехал. Он даже не попрощался со мной. Но папа сказал, что выезжать нужно было рано, а профессор не хотел меня будить и сказал, что немцы не выносят сентиментальных сцен. Он отправился в Тальминск, чтобы привести нам помощь, так как, похоже, с Дмитрием Трифоновичем что-то приключилось. Папа сказал, что мы должны немного потерпеть, и скоро всё наладится.

С утра начала болеть голова. Но пока не сильно. Папа сказал, что если будет невмоготу, то с завтрашнего дня можно будет снова пить воду из озера. Я так и не поняла почему, но верю, что он знает как лучше для нас. Один день потерпеть можно.

Ещё папа сказал, что я уже взрослая и осталась в Ирие за хозяйку. Он показывал мне, где у нас кладовые и как хранятся дрова, уголь и съестные припасы. А в обед он научил меня готовить кашу и варить яйца. Я старалась, и получилось съедобно. Он сказал, что это его самая вкусная каша в жизни. Но, конечно, он просто хотел меня похвалить.

Но самое интересное было после обеда. Папа сказал, что хочет научить меня постоять за себя и что в лесу всякий должен знать, как пользоваться оружием. Мы вышли на луг, и я стреляла из папиного револьвера по мишени, сделанной из старого ведра. Честно сказать, мне не очень понравилось. Каждый выстрел больно бьёт по руке, а курок такой тугой, что болят пальцы его взводить и спускать.

За ужином папа был весел, и мы вспоминали разные истории, которые переживали вместе. Мне показалось, что он снова стал самим собой, таким, каким он был, когда мы приехали сюда.

Когда я ложилась спать, он поцеловал меня в лоб и сказал, что завтра всё будет по-другому. Я не спросила, что он имеет в виду — просто обняла его и тоже поцеловала. Сейчас он ушёл, а я решила выбраться потихоньку из кровати, потому что вспомнила, что ничего сегодня не писала.

Теперь сижу у окна и думаю, что же будет дальше? Как скоро профессор найдёт мне лекарство? Я так устала быть не как все. Хочу выздороветь, отправиться в Петербург, пойти в гимназию с другими девочками и, кто знает, завести себе там подруг?

Я перевернул страницу. Весь разворот был занят теми же символами. Что примечательно: все эти символы практически не повторялись. Я листал дальше — весь остаток тетради было заполнен этими странными не то значками, не то буквами, не то рисунками. Под конец их стало так много, что они чернили страницу, накладываясь друг на друга слой за слоем, так, что было невозможно уже толком их различить.

На самой последней странице они практически слились в сплошную тьму, а бумага была продрана, будто кто-то иступлёно, что было сил, давил на перо.

Глава 17. Суздалев

Я отложил дневник и долго сидел неподвижно, не имея желания ни встать, ни потянуться за лампой. Фитиль почти догорел, и огонёк стал совсем маленьким; стекло почернело, и в нём отражалось моё собственное лицо — чужое и осунувшееся. Усталость вдруг навалилась на меня нестерпимым грузом, а последние недели жизни показались вечностью, проведёнными в этом бесприютном крае, по иронии судьбы названным поселенцами языческим раем.

Строки Сони, неровные, доверчивые, не укладывались ни в одну схему, позволяющую логически объяснить происходившее с ней. Это был не дневник больной — это была детская исповедь, написанная в одиночестве.

Она верила, что слова могут спасти. Она верила в доктора в столице, который попросил вести этот дневник, чтобы помочь ей. Она верила в профессора, который должен был найти средство для исцеления. И, конечно же, верила в отца, который обязательно устроит всё лучшим образом. И, несмотря на то, что она была окружена заботой многочисленных людей, она была одна в своём детском мирке, потерянном в безбрежном суровом мире тайги и взрослых людей.

Прочитав дневник девочки, я чувствовал горечь и бессилие. Сродни тому, когда видишь, как на твоих глазах гибнет человек по ту сторону пропасти, а ты лишь можешь наблюдать за драмой со своего края. С той разницей, что разделяло нас не расстояние, а время.

Фразы из дневника ещё звучали в голове, я повторял их почти шёпотом, пытаясь притупить то чувство, что поднималось в груди. «Мне страшно. Я не понимаю, почему папа так со мной поступает. Может, я сделала что-то плохое? Он всегда меня жалел, а теперь будто стал другим. Будто из него ушёл свет» — так она писала об отце. Может, она и вправду знала больше, чем все, кто был вокруг?

Я пытался думать как врач: сопоставить симптомы, построить цепочку причин. Но это была не моя специальность. В моих рассуждениях о столь тонких материях, как человеческое душевное здоровье, было больше места догадкам, чем обоснованным рациональным выводам. К тому же мысли путались, а тело охватила непривычная слабость, мешая сосредоточиться.

Стало невыносимо душно. Я поднялся, распахнул старые рассохшиеся ставни — и в комнату ворвался прохладный вечерний воздух, принесший временное облегчение.

Без особой цели я всматривался в открывшийся передо мной пейзаж.

Сумерки ложились быстро. Ещё горели верхушки лиственниц под последними лучами, но меж стволов уже сгустились синие тени. Потом из леса потянулся туман. Он наползал всё ближе к усадьбе, струясь полупрозрачными языками, и казалось, будто сам лес выдыхал эту колышущуюся призрачную пелену на луг.

Глаза мои скользили по этому мёртвому