Смерть на голубятне или Дым без огня - Анна Смерчек

class="p1">– Господа! У меня есть идея намного лучше! – воскликнул Иван Никитич. – Пойдемте в трактир. Время обеденное. Я, признаться, знатно проголодался. Да и выпил бы рюмочку, чтобы смягчить неприятные впечатления.

– Пожалуй, я бы к вам присоединился, – кивнул Виртанен. – Пристав уверил меня, что Зинаида ничего не знает о том, что меня держали в участке. Как вы полагаете?

– Я полагаю, что, если бы до нее дошла эта новость, она тут же прибежала бы за вами, – заверил Лев Аркадьевич.

– Пожалуй, вы правы, – кивнул художник. – Думаю, я могу еще задержаться, не доставив ей лишнего беспокойства. Она будет считать, что я все еще в гостях у Добытковых.

От полицейского участка до трактира было рукой подать. На этот раз трактирщик не фордыбачил, обслужил гостей сам, да со всем уважением. Должно быть, присутствие доктора было в этой ситуации решающим. Кто же решится обидеть единственного на весь город врача?

Подали щей и пирожков с грибами, большой графин, подернутый морозной корочкой – видно, прямо с ледника, квашеной капусты и соленых рыжиков.

– Благодарю вас, господа, я не ожидал вашего участия в моем деле, – искренне проговорил Тойво. – Дело-то, правда, яйца выеденного не стоит. Какие-то намеки в черновых письмах покойного соседа, в которых и имени-то моего, судя по всему, ни разу не упоминается. Но слово «художник» явственно прочитывается, к сожалению.

– Вы их видели, эти черновики? Что в них говорится? – заинтересовался Иван Никитич. Обсуждать случившиеся напасти вот так, за тарелочкой наваристых ароматных щей, да с рюмочкой в руке он мог бы хоть до самого утра.

– Пристав мне их только издалека показал, а прочитать не дал. Тогда и я ему сказал, что не могу ответить на обвинение покойного Карпухина, не зная, в чем собственно он меня обвиняет. Пристав отвечал на это, что черновиков этих в руки он мне не даст, а благодарить за это я должен почему-то вас, Лев Аркадьевич. Вы что-нибудь понимаете?

– Тут речь, видно, шла о том, что, когда ко мне в мертвецкую привезли тело голубятника, я обнаружил у покойного в зажатом кулаке обрывок письма. Хотя этот клочок едва ли уже был похож на письмо: он был сильно измят, да и чернила все расплылись. Правда, отдельные части слов можно было еще разобрать. Пристав, к слову сказать, этого клочка бумаги поначалу даже не заметил. Я доставил ему обрывок в участок после того, как осмотрел corpus mortuum. Через пару дней я попросил дать мне его для изучения. Это было простое любопытство: мне хотелось поразгадывать этот ребус на досуге, он отчего-то не шел у меня из головы. А потом кто-то забрался ко мне в кабинет через окно и выкрал его.

– Но вам удалось разобрать, что там было написано?

– Это было ни к чему, – рассказал Иван Никитич. – Я ведь, надо признаться, вынес из дома покойного Петра Порфирьевича книгу, а вместе с ней и одно из этих писем, коих было написано, судя по всему, несколько штук. Нет-нет, это только звучит так ужасно, как будто я, правда, обокрал покойника. На самом деле я не знал еще тогда, что Петра Порфирьевича уже нет в живых. Я просто увидел у него сборник своих рассказов весь в пятнах и крошках. И в сердцах забрал его, чтобы проучить такого небрежного читателя. Я бы, может, потом и вернул ему книжицу. Да только было уже некому возвращать. А подкинуть обратно в дом не получилось: я все время был на глазах у пристава.

– Решительно не понимаю, почему из нас троих под арестом оказался именно я, – с иронией в голосе проговорил художник.

– Письмо, кстати, при мне, – вспомнил Купря. – Желаете взглянуть?

– Так вы не отдали его в полицию? – удивился Тойво. Доктор и писатель переглянулись.

– Нам почему-то не пришло это в голову. Да и зачем, если пристав считал гибель Карпухина несчастным случаем и следствия вести не намеревался? – пожал плечами Иван Никитич, достал конверт, который так и носил с собой, передал его Виртанену и с удовольствием переключил все внимание на остывающие щи.

– «…Ежели после всех снесенных грубостей не будет мне выплачена назначенная мною денежная сумма, то предам огласке все ваши проделки. Вознеслась ты, Катерина, и город позоришь. Сама будешь во всем виновата. И рассказывай потом, кому пожелаешь, что это за художник и для чего он тебе потребовался. Ежели деньги мне не будут выплачены в три дня, то все, что я видел, я запишу и передам записки свои Артемию Ивлину. Уж он-то разберется, как с ними поступить. Три дня тебе назначаю…» – вполголоса прочитал Тойво. – Так вот значит, в чем дело. Это шантаж. И снова Ивлин замешан.

– Но чем именно Карпухин пытался шантажировать Катерину Власьевну? Вам это не известно? – прямо спросил доктор. – Из письма это не становится очевидным. Что это за «проделки»?

Виртанен неожиданно улыбнулся и ответил:

– Могу только догадываться. Смею вас уверить, господа, что обозначенный в письме «художник» – это со всей вероятностью Фернан Девинье, потому как за собой никакой вины или даже двусмысленности в адрес Катерины Власьевны не знаю. Да, я некоторое время давал ей уроки живописи, написал портрет ее дочери и не раз принимал ее у нас с Зиной в гостях, да и сами мы с женой бывали в ее усадьбе. Но ничего из этого ни я, ни моя жена, ни Добыткова никогда не скрывали, потому как почитали это всегда не более чем обычными добрососедскими отношениями. Об этом, я полагаю, многие в Черезболотинске знали и, смею надеяться, не находили что поставить нам в упрек.

– Скажите, Тойво… – Иван Никитич отложил ложку и вытер рот салфеткой, чтобы подчеркнуть значимость вопроса. – Не может ли так быть, что… Что речь тут не столько о вас, сколько о вашей жене? Не может ли связывать ее с Катериной Власьевной некая тайна, берущая свое происхождение в далеком прошлом?

– Боюсь, я не вполне вас понимаю.

– У нашего любезного писателя очень богатая фантазия, – хохотнул Лев Аркадьевич, безмятежно насаживая на вилку круглую шляпку соленого гриба.

– Я намекаю на некоторые семейные обстоятельства, – уклончиво продолжал Иван Никитич. – Может статься, что к этим умозаключениям меня, и правда, подтолкнул писательский опыт. Я, право же, не хотел бы оказаться в ситуации, когда мои слова…

– Иван Никитич предложил сегодня версию, что ваша любезная Зинаида может быть внебрачной дочерью Добытковых, – без обиняков рассказал Самойлов, очевидно, уставший от того, как долго писатель ходит вокруг да около.

– Надеюсь, я не обидел этим смелым предположением ни вас, ни вашу жену! –