Приговор окончательный! - Сергей Григорьевич Алтухов

— Давно усвоил, — с готовностью откликнулся улыбающийся Боровец.

— Мы ведь с тобой не сопливые инженеришки. Тому восемь часов стул отдавил — и порядок. После — хоть трава не расти. У нас другой ритм, другая и философия, — закончил Степан Григорьевич, вставая.

Об аресте он не думал никогда. Считал, что его лестничная площадка намного выше той, по которой ходят и распоряжаются товарищи в синей форме. Случалось, возникал неприятный шум. Но, как правило, затихал на самых нижних ступеньках.

Пантюхов заскочил на запретную лестничную площадку. Как ему это удалось — господь ведает. Видать, прыгал через три ступени. Обошел какие-то правила. Кого-то не послушался. Да и сторожевые псы, видать, маху дали.

Ну что ж, раз он против правил, и мы не лыком шиты. Степан Григорьевич сел за письмо. Кое-что он уже предпринял. Мычал и сопротивлялся, когда его первый раз подвели к КПЗ. Покатался у следователя на полу, когда привезли в Новосибирск. Несколько раз сравнил на допросах капитана с эсэсовским обер-лейтенантом. Теперь можно было пускать в ход и главное оружие: заявление на имя областного прокурора.

Степан Григорьевич крепко сжал пальцами короткий карандаш.

«Тов. Ярцеву.

Прошу Вас лично изучить вопрос и представить свои соображения». Под этой резолюцией на переданной Пантюхову копии письма Филиппова прокурору стояла выгнутая полудугой подпись Гинзбурга.

Леонид Тимофеевич уже второй раз принимался читать перепечатанную на машинке копию и никак не мог одолеть ее до конца. Это была гнусная и мастерски подстроенная клевета.

— Ну, что, товарищ народный следователь, доигрались с огнем! Довели человека до психушки! — холодно меряя Леонида Тимофеевича с головы до ног угрожающе-осуждающим взглядом, заявил вчера капитану помощник прокурора. И еще суровее добавил: — Мы этого дела так не оставим. Если медицинская экспертиза подтвердит невменяемость управляющего союзным трестом — вопрос о ваших методах ведения допросов, да и вообще следствия, будет решаться в другом месте.

— Говорил я тебе, не лезь в Москву! — чуть позже, передавая капитану копию филипповского письма, подлил масла в огонь Ярцев. — Помяни мое слово — придет момент, когда ты проклянешь собственную настырность. Освобождай! Освобождай Филиппова под подписку, пока не поздно.

Пантюхов вглядывался в прыгающие перед глазами строчки письма.

«Прокурору Новосибирской области от подследственного Филиппова Степана Григорьевича, обвиняемого в получении от бывшего начальника спецмонтажного управления Боровца денег в размере семи тысяч рублей, газовой плиты, мехового костюма, телевизора и золотых часов. Эти обвинения от начала до конца ложные и от них отказываюсь, — так начиналась эта грубая игра. — Я, Филиппов Степан Григорьевич, управляющий трестом «Союзспецмонтаж», был вызван из Москвы в г. Новосибирск старшим следователем Пантюховым по делу бывшего начальника спецмонтажного управления Боровца, который был арестован в мае тысяча девятьсот семьдесят первого года.

При встрече с Пантюховым меня будто током ударило. Пот холодный выступил, дрожь по телу пробежала, почувствовал себя очень нехорошо, в лице Пантюхова увидел обер-лейтенанта СС, который 30 лет тому назад допрашивал, бил и пытал меня и кричал: признавайся, признавайся! И смотрел своими холодными глазами, полные ненависти, презрения и отвращения, они были страшные.

Управляющий не расставлял точек, забывал про кавычки, кое-где путал падежи: у него была цель. Чем дальше читал Пантюхов эту «исповедь», тем яснее понимал ее.

И все это тогда выдержал, — бил Филиппов на слезу. — Сейчас нервы сдали. Я дрожал, точно била лихорадка, смотрел на Пантюхова с отвращением, ненавистью и с чувством страха. В таком состоянии начался допрос.

— Врешь ты все, подлец, — до боли стиснул зубы капитан. — Ты же нам анекдоты рассказывал. Карамельками угощал.

Мы вам не верим, а верим Боровцу, и если не будете признаваться, то будете сидеть в подвале, пока не признаетесь, что у Боровца брали деньги и вещи, — продолжал Степан Григорьевич.

Я ответил, что от Боровца ничего не брал. Затем пришел начальник следственного отдела.

Сижу на допросе и думаю: «Куда попал? То ли к немцам или к своим?» На Пантюхова не могу смотреть, особенно в глаза, которые так похожи на глаза обер-лейтенанта СС. И он говорит: «Признавайтесь, признавайтесь.

— Ах, Степан Григорьевич, Степан Григорьевич!

Все эти старые и новые переживания страшно переплелись друг с другом и самообладание начало покидать меня, и глаза его, как глаза обер-лейтенанта стали, как под гипнозом заставлять меня соглашаться с обвинениями Пантюхова, т. е. с ложными показаниями Боровца, что газовую плиту, меховой костюм, телевизор, золотые часы получил, но деньги от Боровца не брал. Тогда мы вынуждены вас арестовать до тех пор, пока не будете признаваться. Отвели в камеру и опять неприятности, она оказалась почти такой, в которой пытали меня. Те же деревянные койки, которые раньше поднимались к стенке и закреплялись на ней.

Машинистка не исправляла ошибок. Не выделяла местами (как и автор письма) прямую речь. Копия должна быть точной...

Филиппов, умело расставив акценты, использовал против следователя эпизод своего кратковременного пленения немцами в январе тысяча девятьсот сорок второго года. Он рассказывал об этом случае Пантюхову еще в Москве. Но упоминал, вроде, так — к слову.

— Под селом Молводцы Калининской области, возвращаясь из разведки, был захвачен фашистами в плен. Мучили десять дней. Потом удалось бежать. В особом отделе мне поверили, поскольку я был политработником. А в разведку напросился сам, временно заменяя убывшего в медсанчасть командира разведвзвода, — вот что вкратце говорил в Бутырках Филиппов Пантюхову по этому поводу. А теперь воспоминания стали более подробными.

Находясь в новосибирской КПЗ арестованным, несмотря на то, что прошло 30 лет, все пережитое стало явью. Вспомнил, как немцы раздели меня донага, подвесили за руки под потолок, ноги привязали к койке, а на другой конец ее давили два фрица, таким образом меня растягивали в разные стороны. Когда от страшной боли терял сознание, по команде обер-лейтенанта «Вира» конец койки приподнимали и он говорил: «Растянули тебя, теперь будем стягивать» и обливали меня ледяной водой. И по команде «Майна» и с криком: «Признавайся, признавайся, а то разорву тебя на мелкие куски» и пытка продолжалась. Эти истязания длились десять дней, на одиннадцатый день немцы оставили меня на поправку, после чего обер-лейтенант обещал меня повесить. К вечеру самочувствие улучшилось, старушка, которая жила в этом