Приговор окончательный! - Сергей Григорьевич Алтухов

Этот отрывок из письма убитой горем женщины по-настоящему тронул Пантюхова. Но, увы, он, видимо, мало кого разжалобил в суде. Коридзе получил четыре года лишения свободы, в то время как некоторые куда более матерые взяточники сумели отделаться, что называется, легким испугом.

Филиппов, с которым капитан несмотря ни на что продолжал методично работать, признал-таки свою вину. Правда, далеко не в полном объеме, но все-таки признал! Произошло это после одного крупного разговора со следователем в самый разгар сибирского лета.

— Я все время думаю, когда вы начнете. По-моему, уже пора.

— Что пора? — не понял Пантюхов.

— Не стройте из себя простачка! — вспылил Степан Григорьевич. — Я знаю, как у вас это делается. Немало наслышан. Думаете, я не понимаю? Не можете же вы ждать до бесконечности. Нужен результат.

— Вы о чем? — Краска гнева бросилась в лицо Пантюхова.

— У моего близкого знакомого во времена культа два старших брата погибли. А начиналось все здесь — в застенках новосибирского ГПУ или как там оно тогда называлось, — Филиппов уже почти кричал. — Им тоже предлагали сознаться! — Он так и впился горящими от возбуждения глазами в порозовевшее от негодования лицо капитана. — В подвале одного дома. Здесь недалеко — за вашим Оперным театром. Их пытали, тоже стремясь выяснить истину, — он постучал дрожащим указательным пальцем по столу. — Я во время служебных наездов сюда на сто метров к тому зданию подходить не мог — все крики истязаемых мерещились. Один из братьев не выдержал, все на себя принял и его махом расстреляли. А второй здоровый был, как бык, — голова Филиппова тряслась все сильнее. — Три года Колымы получил, так все равно оттуда уже не вернулся, — Степан Григорьевич широко раскрытым ртом жадно глотал воздух. Внезапно плечи его опустились и весь он как-то безвольно обмяк. — Видимо, и меня ждет подобная процедура, — прикрыв глаза, усталым голосом выговорил он. — А мне уже все равно! Только скорее бы. А то экспертизы какие-то медицинские. К чему? Все ведь и так ясно. Нужно покаяние. А как его в здешних краях выбивают, я уже давненько осведомлен. Я понимаю.

— Ну, положим, тогда выбивали показания не только в здешних краях, — Пантюхов чувствовал, что и его начинает лихорадить. Намеки управляющего задели его до глубины души. — Не стоит кивать на сибирские застенки. В том доме за Оперным, о котором вы говорите, в свое время был начальником некто Каковский. Ветераны местных органов безопасности помнят этого человека. — Пантюхов хотел было остановиться, но уже не мог себя сдержать. — Еще до тридцать седьмого его забрали в Москву на повышение, а после убийства Кирова направили в Ленинград — принимать участие в расследовании преступления.

Не доезжая до Ленинграда, на одной из промежуточных станций салон-вагон, в котором он ехал, внезапно отцепили от поезда, а хозяина арестовали. Допрашивали в московском НКВД!

Пантюхов заметил, что управляющий союзным трестом как-то притих.

— Заключенному, сидевшему в соседней с Каковским камере, повезло. Он вышел на свободу, но вышел совершенно седым. Поседел от душераздирающих криков пытаемого по ночам соседа.

А вы еще говорите о каком-то сибирском гестапо!

— Ваш рассказ надо понимать как прелюдию? — на лбу управляющего выступил холодный пот.

— Это ответ на ваши подозрения, которые вы пытаетесь обосновать нашей якобы провинциальной дремучестью. Здесь, мол, все можно. Этому вашему смакованию и спекуляции трагическими моментами нашей истории я предпочитаю открытый разговор с указанием любых имен и фамилий! Это — лучшая гарантия от повтора нарушений законности.

Заговорила ли в управляющем совесть или он просто отчаялся, убедившись в тщетности своих попыток сбить с толку следователя, однако он начал кое-что признавать. До семи тысяч дело не дошло, но одну он снова взял на себя.

К концу августа дело было закончено. Сорок толстых (по двести пятьдесят страниц) папок следовало переправить в суд. В последний раз вся следственная тройка с участием майора Доронина и лейтенанта Карташова собралась в кабинете Пантюхова. Разложив папки по трем столам, они не спеша перелистывали сброшюрованные в тома протоколы. Пятнадцать месяцев длилось необычайно трудное следствие. Десять тысяч страниц заняли показания обвиняемых и свидетелей.

Перед следователями прошли сотни (а если быть уж совсем точными — четыреста одиннадцать) человек, попавших в поле их зрения. Двадцать четыре из них должны предстать перед судом.

Следователи просматривали пухлые стопки томов, и каждому вспоминалось свое.

Лейтенант Карташов, например, отметил про себя, что среди обвиняемых нет старшего бухгалтера отдельного красноярского спецучастка Мелковой. Той самой, которая недоумевала, кто же заверил их печатью поддельную справку в райсобес для оформления липовой пенсии жены Боровца. Как и предполагал лейтенант, бухгалтер оказалась не так чиста, как утверждала. Содержавшиеся под стражей прорабы (тот же Еликов и Бережной), неизвестно как сумевшие сговориться, пытались переслать ей записку, в которой обещали взять на себя числившиеся якобы за ней несколько сот рублей взамен ее молчания. Раскрутить этот эпизод до конца не удалось. Мелкова заявила, что, видимо, имеются в виду деньги за какой-то не по правилам списанный стальной трос, и быстренько внесла в кассу участка нужную сумму. Уличили ее и в подделке протоколов собрания их местного комитета, в манипуляциях путевками. Но до большого все же не дошло — она осталась свидетельницей.

Майор Доронин с сожалением вздохнул, не найдя в списке обвиняемых заместителя главбуха спецмонтажного управления Морозовой. Она неоднократно добивалась разрешения на свидание с Боровцом, и сердцем старого сыщика он чувствовал, что при ее-то должности она немало должна была способствовать успеху многочисленных рискованных финансовых операций начальника спецмонтажного управления. Но, увы, все основные, хотя бы косвенно указывающие на определенное нарушение закона бухгалтерские документы проходили за подписью главного бухгалтера Зауэра. В свое время тот,