Приговор окончательный! - Сергей Григорьевич Алтухов

Я не был сумасшедшим и на это никому не жаловался. Но этот страх и боязнь перед Вами заставляли меня заискивать перед Вами, не возражать Вам, во всем соглашаться с Вами и как можно быстрее уйти от Вас, идя на любые уступки.

Лихо выкручивался Степан Григорьевич! Куда как лихо! Если в начале медицинского обследования он всячески ублажал обслуживающий его медицинский персонал, льстил главному врачу, говоря: «...Ну если уж такая умная и симпатичная женщина взялась за дело, то я могу быть спокоен, справедливость восторжествует». (Эти сведения были приведены в представленном медиками акте.) То теперь его взгляды полярно изменились.

Хочется рассказать о «большой» работе, проделанной со мной медицинской экспертизой, — жаловался он теперь уже следователю на врачей. — На первой встрече психиатр записал мою автобиографию, на второй встрече уточнила ее и задала первый вопрос: «Почему вы давали прокурору показания, что деньги не брали, а вещи брали?» На третьей встрече она задала второй и третий вопрос: «Почему вы написали жене письмо? Почему его так подробно написали?»

Филиппов и в самом деле пытался тайно переслать супруге письмо, где тщательно инструктировал ее, какие нужно давать показания.

На четвертой и последней встрече врач задала пятый вопрос: «Вы говорите, что на допросе были в невменяемом состоянии. Ну, а если бы следователь сказал, что вы убили человека?» «Сказал бы, что убил...» «...За месяц моего пребывания с сумасшедшими, психиатр задала только пять вопросов», — негодовал Степан Григорьевич. — ...Разве можно по содержанию этих вопросов и их количеству определить мое состояние. Конечно, нет. Я в своем прошлом заявлении прокурору оговорился. Я был на допросах не в невменяемом, а в ненормальном состоянии.

Но зачем экспертизе заниматься лишней работой, — выводил Филиппов на «чистую воду» психиатров, — у них нет источников, доказывающих неправоту моего заявления областному прокурору, кроме магнитофонной записи моих допросов, но это не доказательство, раз я был в ненормальном состоянии. Однако кроме пяти заданных вопросов и пяти уколов психиатр со мной больше никакой работы не проводила. Они почему-то не хотят понять истину. Выводы экспертизы ложные, они построены на моих же ложных показаниях».

Медицина положила симулянта на обе лопатки, но Пантюхов даже не успел как следует порадоваться этой победе. Заступники Филиппова не собирались складывать оружие. В самом начале апреля Леонида Тимофеевича пригласил к себе подполковник Ярцев.

— Загляните-ка ко мне. Дело есть, — буркнул он, приотворив на секунду дверь его кабинета.

— Тут к нам жена управляющего приезжает, — Ярцев кивнул вошедшему капитану и указал на стул возле своего стола, — дашь ей свидание с мужем, — подполковник все же отвел взгляд.

— Да вы что, Геннадий Николаевич! — Пантюхов вскочил. — Смеетесь надо мной, что ли. Он же и так ей в письме вон какие инструкции заготовил. А мало ли что может произойти во время свидания. Можно ведь не только словами — глазами в нужном месте сигнал подать. Я против. Категорически против!

— А я — за, — начал закипать подполковник, — категорически — за! И не только я, кстати, — он раздраженно сунул капитану телеграфный бланк: «Москва 35 27/6 1545 = Новосибирск УВД Ярцеву= Случае приезда обращения жены обвиняемого Филиппова разрешите ей свидание с мужем=

9/2 — 2110 Воронов —»

— Генерал, как видишь, не разделяет твоих опасений, — Ярцев ухмыльнулся. — И потом, Леонид Тимофеевич, — подполковник внезапно перешел на доверительный тон, — скажи-ка мне откровенно с глазу на глаз: неужели ты серьезно считаешь Филиппова сознательным мошенником? Ты же мужик политически грамотный, знаешь, небось, что говорят о причинах преступности в СССР наши корифеи от юриспруденции. Те же профессора Солодов и Васильев, например. Вот пожалуйста, — он достал из лежавшей перед ним папки затрепанную, небезызвестную капитану статью: «Нарушения правопорядка, антиобщественные явления противоречат классовой сущности социалистического государства, — подполковник разгладил сильно помятую вырезку. — Люди, совершающие преступления в нашей стране, — это носители отсталой, обывательской, мещанской психологии, уходящей своими корнями в буржуазный индивидуализм, — Ярцев прервал чтение и глотнул из стакана остывший чай. — Кроме того, некоторые преступления — суть прямые проявления враждебной деятельности агентуры капиталистических государств».

— Чувствуешь, капитан, — носители отсталой мещанской психологии, уходящей корнями в буржуазное прошлое. Так надо понимать советского взяточника. А Филиппов? — Ярцев махнул рукой. — Ну какая у него отсталая психология? Откуда? Всю войну на политработе. Не мыслит себя без партии. Какой же он мещанин! Не зря за него и люди хлопочут, — подполковник пытливо посмотрел на следователя. — Да какие люди!

— Филиппов вор! Не может без партии — значит, ему воровать с партийным билетом удобнее. А свидание с женой — подножка. Подножка следствию и удар по мне! Хорошо бы, если последний.

— При таком понимании вопроса — навряд ли, — сунул телеграфный бланк в папку Ярцев. — Можете идти и примите к сведению указание насчет свидания. И думайте, капитан, думайте — там ли вы ищете настоящих воров.

Глава 38

Пантюхов думал. Думал о том, почему с момента постановки вопроса об аресте Филиппова ему так трудно стало вести дело. Почему после его возвращения из московской командировки начали по частям растаскивать его следственную группу. Работы невпроворот, а Ветрова и Курганова все чаще отзывают по другим делам. Думал и не находил ответа.

Не мало еще времени утекло, прежде чем он и помогавшие ему ребята (а Курганов и Ветров изыскивали любую, пусть даже самую малейшую, возможность, чтобы не оставлять его одного) смогли наконец передать дело Боровца в суд. Но они все-таки добили его — это адски трудное дело! Правда, последнее разрешение на продление сроков содержания подследственных под стражей пришлось получать уже в Верховном Совете СССР. Но они сумели отстоять эту необходимость.

Преступники защищались изо всех сил. Не теряли времени даром и их родственники. Правда, не всякая защита имела успех. Хотя в искренности некоторых ходатаев не приходилось сомневаться, выигрывали чаще как раз сомнительные. Мать хотевшего «сладко кушать» Коридзе, за полтысячную взятку подписавшего липовую форму на устройство никем не устраиваемой песчаной подушки под укладываемый в траншею кабель, обратилась прямиком к Брежневу.

Письмо совершило естественный в таких случаях кругооборот и попало к Пантюхову с резолюцией, наложенной в самой высокой инстанции.

«Дорогой Леонид Ильич, вы сами отец и должны понять материнское сердце, — с