Кукуют кукушки - Юрий Олиферович Збанацкий

Черпаку не хватало слов. В один миг дошло до сознания, насколько он ничтожен в сравнении с женой, а в особенности рядом с Андреем Ивановичем, к которому его всю жизнь тянуло словно магнитом и из-под могучей власти которого он так хотел высвободиться.

— Оно известно, хоть и лосенок… — начал было он виновато, надеясь, что все как-нибудь уладится. — Зверь, одним словом, не мы, так другой кто… Не бывает же такого, чтобы дичина своей смертью умирала…

Понурив голову, оскорбленный до глубины души, безразличный ко всему, шел Андрей Иванович. Обида сдавила горло, сжимала грудь. Нет, не на Марко, не на какого-то определенного человека гневался он. Он и сам не мог понять, что его угнетает, колет в сердце. Никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Перед глазами стоял лосенок, доверчивое существо, случайно спасенное человеком, та самая Земфира, поверившая в людскую доброту, доверившая свою жизнь людям и так жестоко обманутая ими. На миг представил себе тот момент, когда Земфира доверчиво подошла к Марко, к его рукам, учуяв, что они пахнут хлебом. Не угощение она получила — над ее головой блеснула молния…

Андрей Иванович даже зажмурился, представив это, почувствовал, как что-то тяжелое подкатило к горлу, сдавило грудь. Но он шел, сосредоточенно глядя перед собой на тропу.

Марко виновато плелся позади. Коса сделалась тяжелой, какой-то горячей. Теперь он понял: не столько из-за своего поступка, сколько из-за того, что так цинично повел о нем разговор, он навсегда утратил уважение своего учителя, которому всю жизнь хотел подрезать крылья, но в то же время никак не мог выйти из-под его влияния, хотел во что бы то ни стало принизить его, скомпрометировать и вместе с тем не мог избавиться от невольного чувства уважения к нему и даже любви, жившей тайно на самом дне его существа. Марко не боялся, что учитель сообщит о его преступлении, знал — этого не случится. Ему было бы легче, если б это произошло; больше того, это бы стало спасением для Черпака, моральной основой для самооправдания. Учитель на него не пожалуется. Он просто вычеркнет, он уже вычеркнул его из своей жизни, не считает больше Марко Черпака за человека.

— Она же дикая, ничейная, одним словом! Не я, так кто-нибудь другой…

Марко походил на пройдоху-школьника, который нашкодил, а теперь сам не знает, как оправдаться, как снова завоевать уважение и доверие.

— Они хотя и лоси… Писали, что дать им волю, то недалеко и до беды… Они ведь такие, что…

Андрей Иванович шел, не прислушиваясь к этому комариному писку, шел, низко склонив голову, молчал. И его красноречивое молчание сильнее каких бы то ни было слов не то что терзало — изничтожало Черпака. Случилось то, что нередко происходит с людьми. Бывает — живет, живет человек, не замечает чего-то, не видит и только в какой-то момент, в какую-то необычную минуту поймет то, что следовало понять давно. Марко Черпак как-то вдруг сразу увидел всю низость своего поступка. Он только сейчас осознал, на что поднял руку. Произошло чудесное, когда ломаются установленные, привычные нормы существования, когда рождается нечто новое, неизведанное. К детям, к людям потянулось доверчивым и добрым сердцем вольнолюбивое существо, завязалась непостижимая и величественная дружба между человеком и зверем, возникло такое, что никому разрушать не дозволено.

А колхозный кузнец, человек, почитаемый и признанный всеми в селе, и не только в своем, — Марко Степанович, как назвал его сегодня учитель, — поднял на это руку, подрубил под корень то, что уничтожать не имеет права ни один человек, если он только человек.

Марко почувствовал во рту горечь.

— Не думайте, Андрей Иванович, я могу и штраф… и что угодно…

Учитель не остановился, не оглянулся. Будто не слышал этих запоздалых слов раскаяния.

Марко какое-то время топтался на месте, раздумывая, идти ему на покос или догонять учителя, который то ли не слыхал его слов, то ли не хотел слышать. Сегодня Марко не способен был делать что-либо. И он, постояв, подумав, вздохнул и повернул обратно домой. Коса, лежавшая у него на плече, показалась такой тяжелой, что он еле донес ее до двора.

IX

Кто сказал, что летом у школьника нет дел? Такое мог сказать только тот, кто либо сам никогда не учился в школе, либо позабыл все на свете, даже то, что он был когда-то ребенком.

У школьника, если говорить откровенно, если он, безусловно, настоящий школьник, в летнюю пору дел не меньше, а то и больше, чем у взрослого.

Вот хотя бы тот же Соловьятко. Родители еще спят, а он на ногах. Сам бы, может, и не проснулся, но Харитон через открытое окно так пощекотал пятку, что Степан вскочил как помешанный. До восхода солнца еще далеко, лишь восток заалел, аисты только что пробудились и заклекотали в гнезде, а Соловьятко, сладко позевывая и протирая кулаком заспанные глаза, уже шел, крепко держал банку с дождевыми червями. На них, извивающихся и красных, рыба замечательно идет.

Держал Соловьятко в посиневшей руке банку и думал горькую думу об участи школьника. Все, вишь, спят, а он, Соловьятко, мамочкин сыночек, должен копать червяков, плестись ни свет ни заря в луга, изнывать у озера, ждать — клюнет или не клюнет? Потом надо спешить домой, застать маму лишь для того, чтобы получить задание: весь день присматривать за свиньями, курами, утками и другой живностью. А еще ведь необходимо забежать в школьный зоопарк, и побывать на покосе, и от ребят, что на выгоне в футбол гоняют, не отстать, корову вечером загнать, мать и отца, когда вернутся с работы, встретить, кинофильм в клубе не прозевать, по селу после этого побегать… Да тут, если перечислять все, что за долгий летний день должен переделать Степок, то и дня не хватит, надо кусок ночи прихватить, хотя длиной летняя ночь — с заячий хвост.

У Харитона работы и ответственности было вроде бы меньше, чем у Соловьятка, однако так казалось только на первый взгляд. Он, правда, не кормил свиней и не встречал вечером корову, но это еще ничего не значило. В дедовом саду жили пчелы, и, хотя склонностей пасечника Харитон не имел, улья обходил за сотни шагов, все же время от времени эти пакостные насекомые, видно, за что-то невзлюбившие хлопца, умудрялись причинять ему много неприятностей, так и норовили ужалить. Харитон этого очень боялся. Да и кому понравится нестерпимая боль и такой вид после пчелиного