Театр одного поэта. Пьесы, поэмы - Даниэль Мусеевич Клугер

ним вслед, может быть, я зловеще дождался, когда вылетел из-за поворота внезапно синий грузовик? И коварно толкнул этого когда-то мощного, но уже изрядно ослабевшего старика, под убийственные бешено вращающиеся колеса? И вновь, сеньоры присяжные, отвечаю: и да, и нет. Вас смущают мои странные ответы? Терпение, сеньоры, всего лишь секундного терпения прошу я у вас! Моего подзащитного, которого я честно очистил от всяких подозрений, которого я даже спас от зловещей и вездесущей службы «Мосад», этого человека с чистой совестью и вымытой шеей, убил — страх. Да, сеньоры присяжные, страх! Тот самый страх, что движет звезды и светила... (Выходит вперед, к самому краю сцены). Сеньоры присяжные, если мне будет позволено, я сделаю сейчас очень важное признание. (Понижает голос). В действительности, я не существую, сеньоры. Меня... как бы это сказать, чтобы вы поняли и, при этом, не сочли меня сумасшедшим. Я, частный детектив Оскар Бандерас, я, обаятельный мошенник Остап Бендер, не существую. (Обычным голосом). Уф, гора с плеч. Главное произнесено. Но как же, спросите вы, как же, в таком случае, произошло то, что произошло? Что же, спросите вы, что же, в таком случае, означают все эти «я — и не я», «виноват — и не виноват»?

А то и означает, сеньоры. Я, в том виде, в каком сейчас предстал перед вашими взорами, являюсь порождением страха моего подзащитного. Бывшего подзащитного. Пятнадцать лет, сеньоры, целых пятнадцать лет он жил в страхе перед возможным разоблачением. Пятнадцать лет все его страхи почему-то сходились на моей скромной особи. Почему? Почему именно я стал олицетворением возмездия — этого я не знаю. И никто не знает, сеньоры, никто не сможет ответить вам на этот вопрос! Знаете, бывает так — чье-то лицо, чей-то взгляд вдруг проникает в вашу память, на какую-то секунду, на ничтожную долю секунду, миг — и всё кончено! Но потом, вдруг это лицо, этот пронзительный взгляд всплывают в памяти, и вы никак не можете от него избавиться.

Пауза. Оскар (я, по-прежнему, называю моего героя так, хотя мог бы именовать его Остапом, Остапом Бендером) медленно проходит по авансцене вправо, влево. Останавливается посередине.

Может быть, он боялся меня, вспоминая о давней истории с его злосчастным миллионом? Может быть. И даже наверное. Но самое главное, хочу я сказать, то, что определило его наваждение, стал наш город. Наш чудесный, фантастический город Рио-де-Жанейро, хрустальная мечта моего детства. О, Рио, Рио! В те давние времена, когда я относительно честным путем изымал у гражданина Корейко один из десяти собранных им миллионов, я, конечно же, поделился с ним планами моими, рассказал о желании сбежать от Советской власти, махнуть сюда, в Бразилию, к синему-синему океану и белым-белым штанам. И он запомнил мой рассказ, у него была превосходная память. Это его и подвело. Когда жизнь вечного бродяги, скрывающегося от карающей руки союзников, наскучила ему, он, волею случая, осел здесь. А поселившись в Рио, он неизбежно вспомнил мой рассказ. А вспомнив его, он пробудил механизм убийственного страха, этой адской машины, живущей в каждом из нас. Так или иначе, страх моего подзащитного, навязчивый ужас, рожденный моим, вполне невинным, можно сказать, детским рассказом о Рио, оказался столь велик, что, в конце концов, вызвал меня из небытия. Из небытия, сеньоры присяжные заседатели!

Пауза.

(С тоской). Потому что на самом деле я остался лежать во рву в Драконьей балке, под Черноморском. Не было никакого чуда, пуля угодила мне точно в сердце. Я не выбирался из-под мертвых тел, меня не спасал Адам Козлевич. Я не искал гражданина Корейко пятнадцать лет, гоняясь за ним по всему свету — чтобы настичь здесь, в городе моей мечты, в Рио-де-Жанейро. Всё это — фантазии моего подзащитного, плоды его воображения. Плоды, рожденные безумным, невероятным, всепобеждающим страхом — страхом перед разоблачением. А когда человек боится чего-либо, сеньоры присяжные заседатели, он рано или поздно вызовет на свет божий причину своего страха и окажется с нею, с этой причиной, лицом к лицу. Так что — да, сеньоры присяжные заседатели, моего подзащитного убил я. Но откуда я взялся, черт меня побери, откуда и как пришел?! Из черной волны его собственного страха. Страх гражданина Корейко породил меня, вызвал меня из небытия, в которое он же и загнал меня. Пятнадцать лет, изо дня в день, а, вернее, из ночи в ночь он воображал, с ужасом, что я уцелел тогда, при расстреле, что я ищу его, что я вот-вот отдам его «Мосаду»... Кстати о «Мосаде». Боюсь, мой подзащитный сильно переоценивал значимость собственной персоны. Уверен, что в «Мосаде» даже не слышали его имени. Да... и, в конце концов, я пришел. На его зов. И, может быть, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, нет, я уверен в этом — что встретившись со мною, с материализацией его ночного животного ужаса, он испытал нечто вроде облегчения.

И вот тут, сеньоры присяжные заседатели, возникает очень щекотливый вопрос. И я не могу не задать его. Если всё сказанное мною здесь и сейчас — правда, если дело обстоит именно так — почему же я всё еще существую? Почему я продолжаю стоять тут, перед вами, и рассказывать о случившемся? Ведь он-то, он, чье больное воображение вызвало меня к жизни, он-то уже мертв! По-настоящему, сеньоры, мертв! И вы вполне можете, если возникнет у вас вдруг такое желание, увидеть это несчастное, исстрадавшееся, изломанное тело в анатомическом театре медицинского колледжа святого Януария, что в двух шагах отсюда, на Куо ду Боливар. Как же такое возможно?

Оскар делает знак кому-то в правой кулисе — ив правом углу сцены, освещенная лучом прожектора, тотчас возникает неподвижная фигура Алехандро Ломбо, который, на самом деле, был Александром Ивановичем Корейко, носителем доброй полудюжины разнообразных вымышленных имен.

Теперь на авансцене зрители видят два круга света от двух прожекторов: один — справа, и в нем — неподвижная фигура Корейко, второй — в центре, и в нем — фигура Оскара-Остапа Бандераса-Бендера.

Оскар кивает Корейко, тот отвечает кивком и вновь замирает.

(Задумчиво). Для меня это тоже стало загадкой. Он умер, а я продолжаю существовать. Хотя такого быть не может. Ну никак не может! Ведь я существовал лишь до тех пор, пока жил гражданин Корейко, жил и верил, что я тоже живу — по-настоящему живу, каким-то чудом уцелев во время тех рас-прав сорок первого года. И вот — его не стало. А