Театр одного поэта. Пьесы, поэмы - Даниэль Мусеевич Клугер

некоторые замешкавшиеся типы подвели моего подзащитного, и их пришлось примерно наказать. Попросту говоря, расстрелять, но этим занимался вовсе не он! В обязанности гражданина Корейко входило лишь руководство самим процессом переселения. И он справился с порученным заданием блестяще, за что был, опять-таки, премирован четырехкомнатной квартирой в центре города, ранее принадлежавшей профессору Лапидусу-старшему. Замечу, что сам профессор был в числе замешкавшихся, увы. Но, повторяю, нет в том вины моего подзащитного. Нет, сеньоры! Он просто добросовестно выполнял свои обязанности. Вот что значит настоящее рвение!

ЛОМБО (раздраженно).

Профессору я изо всех старался помочь! Он вылечил меня от ишемической болезни сердца, и я был ему очень благодарен, но, в конце концов, всему есть предел! Он отказывался переселяться в гетто. Что я, по-вашему, должен был делать?

ОСКАР (подхватывает).

Да, сеньоры присяжные заседатели, что, по-вашему, должен был делать мой подзащитный? Ну, не прятать же профессора у себя... то есть, пардон, у него в квартире? Моему подзащитному оставалось лишь одно: арестовать гражданина Лапидуса-старшего Моисея Соломоновича и передать его по инстанции — сотрудникам черноморского отделения гестапо. А уж они обязаны были позаботиться о старике. (Обращаясь к Ломбо). И позаботились, верно?

ЛОМБО (безразлично).

Позаботились. Чего вы от меня хотите, Бендер? Чтобы я сказал: «Я виновен»? Чтобы я раскаялся в своих поступках? Я раскаялся. Каждую ночь я лежу без сна. Каждую ночь в моей памяти всплывают картины того страшного времени. Но что я мог сделать? Что? И потом: не всё так однозначно, Бендер. Да, с евреями ... гм-гм... с евреями получилось нехорошо. Соглашусь. Но, в конце концов, это происходило каких-нибудь полтора месяца, с октября до конца ноября. А дальше — дальше ведь есть и другая сторона. Надо смотреть и на то, что было потом. Потом! Потом я изо всех сил старался помогать людям. По мере возможностей, разумеется, ведь я не всемогущий, увы. Я помогал городу, благодаря мне починили водопровод, отремонтировали центральную улицу, открыли больницу. Больницу, Бендер! Скольким черноморцам это спасло жизнь? Там работало даже родильное отделение, Бендер! И многие из тех, кто там родился в то время — они ведь сегодня живут благодаря мне. Мне! Бургомистру Черноморска. Да, я умел находить общий язык с немцами. Да, кое-что прилипало к моим рукам, не без того. Вы просто не знаете, как воровали другие! Вы не знаете, как тот же Старохамский торговал коврами из еврейских квартир, а Чеважевский воровал хлебные пайки. Как Митрич брал взятки за подделку аусвайсов, а Пряхин, тоже за взятки, освобождал молодежь от отправки в Рейх на принудительные работы. Я ничего этого не делал, Бендер! Я, возможно, был единственным честным человеком среди всех, кто сотрудничал с оккупационными властями. Я, в конце концов, заработал в те годы язву желудка. И это плюс к сердечным приступам, которые минимум раз в неделю укладывали меня в постель, и плоскостопию.

ОСКАР (серьезно).

Я вам искренне сочувствую, гражданин Корейко. Искренне.

И знаете, почему?

ЛОМБО (подозрительно глядя исподлобья).

Почему?

Оскар медленно встает, подходит к письменному столу, кладет на стол папку со следственным делом Александра Корейко.

Завязывает тесемки. Только после этого поворачивается к Ломбо.

ОСКАР.

Помните седьмое ноября сорок первого года?

ЛОМБО.

Опять?!

ОСКАР (успокаивающе).

Нет-нет, послушайте. Я вам напомню — седьмого ноября в гетто прошла первая ликвидация. Я так понимаю — специально подгадали под очередную годовщину революции.

Ломбо опускает голову.

Я был в той, первой партии. А еще там была (поворачивает к Ломбо и к зрителям стоящую на столе фотографию — тот самый женский портрет) вот она. Узнаете?

ЛОМБО (севшим голосом).

Зося. Зося Синицкая. Боже мой, я был уверен, что она эвакуировалась ... Я бы никогда... (Умолкает).

ОСКАР.

Никогда — что? Не пустили ее в первую партию? Верю. Ведь вы когда-то были в нее влюблены и даже хотели на ней жениться. И потому — вы бы вычеркнули ее из списка евреев, подлежащих ликвидации в первую очередь. (Пауза). Вы бы включили ее только в последнюю партию. Последнюю-то партию расстреляли через месяц после первой. Подумать только — вы могли подарить любимой девушке целый месяц жизни! Да, это щедро. Это настоящая щедрость, царская щедрость. Я не шучу, Корейко, я сейчас серьезен. Очень серьезен. Так вот, там, за городом, в Драконьей балке — вы ведь помните Драконью балку, Корейко, правда? — в Драконьей балке, стоя над свежевыкопанным рвом, я смотрел на вас. Вы стояли чуть в стороне от полицаев, и изо всех сил старались выглядеть спокойным. Как будто всё происходящее вас не касается. Да-да, я видел, как трудно это вам давалось. Зося в ту последнюю минуту держала меня за руку. И когда каратели по команде вскинули винтовки, она непроизвольно и очень сильно дернула меня. От неожиданности я упал в ров, не успев ничего понять, упал за секунду до выстрела. Ударился затылком о камень и потерял сознание. Но остался целёхонек, без дырки от пули, без единой царапины. Не считая, конечно, здоровущей шишки на затылке.

ЛОМБО.

Так вот, значит, почему вы уцелели...

ОСКАР.

Да, Александр Иванович, вот почему. Меня спасла Зося Синицкая. Моя любимая, моя дорогая Зося. Моя нежная и удивительная подруга. Моя жена. Самой ей спастись не удалось.

ЛОМБО.

Понимаю, что это, наверное, неуместно, но примите мои соболезнования.

ОСКАР.

Действительно, неуместно. Да и ни к чему. Так вот, гражданин Корейко, когда я ночью выбрался из того рва, первой моей мыслью было найти вас и задушить. Своими собственными руками, вот этими! (Поднимает вверх руки, растопырив пальцы).Убить. А потом — плевать на всё.

ЛОМБО (с усмешкой).

Что ж не убили, Бендер? Пороху не хватило?

ОСКАР.

Пороху? Нет, пороху бы мне вполне хватило, уверяю вас. Злости и решительности тоже. Но... Я был слаб после удара о камень, после того, как выбирался из-под горы мертвых тел. Скорее всего, хотя пуля меня миновала, я остался бы там, вместе с ними со всеми. С Зосей, с ее отцом — моим свекром, ребусником. С Бомзе, любителем домашних котлет. С окончательно выжившим из ума стариком Кукшкиндом. С зиц-председателем Фунтом — ему было уже девяносто семь лет, Корейко! Вот кому я завидовал. Он задолго до того впал в детство. Ничего не понимал, ничего не слышал, все время улыбался. Я бы остался с ними, но — вы не поверите, — меня спас Козлевич. Помните Адама Козлевича, шофера-энтузиаста и его верную «Антилопу-Гну»? Он меня нашел — примерно в полукилометре от