Театр одного поэта. Пьесы, поэмы - Даниэль Мусеевич Клугер

расстрельного рва, когда я обессиленный лежал прямо у обочины. Адам выхаживал меня очень долго, я то и дело впадал в беспамятство. А когда я оправился, собрался с силами и готов был совершить свой суд над вами, то понял: расправиться в тот момент с вами, означало подвести под монастырь его, этого доброго и наивного человека, большого ребенка, моего спасителя. А потом Козлевич, прихватив с собою меня, ушел в лес, к партизанам, потом мы с ним перешли линию фронта, потом... ну, дальше это уже неинтересно.

ЛОМБО (после долгой паузы).

И что же теперь? Вы решили, наконец, привести свой приговор в исполнение?

Оскар не отвечает.

Зачем же было устраивать этот спектакль?

ОСКАР (меланхолично).

Сам не знаю. Наверное, просто хотел выговориться. Подумайте, ведь целых пятнадцать лет я молчал обо всем. И единственным человеком, перед которым я мог открыться, оказался тот, кого я ненавидел. О чьей мучительной смерти мечтал все эти годы. Вы, Александр Иванович, вы, гражданин Корейко. И что же мне прикажете теперь делать? Отдать вас в руки «Мосада», чтобы вас увезли в Израиль и там повесили? Или самому придушить вас — как я мечтал, выбираясь из-под бездыханных тел дорогих мне людей? «Мосад» отпадает — не далее как сегодня утром я сообщил израильтянам, что вас уже месяц нет в живых. Я даже представил им сфабрикованные документы — справку о вашей смерти в автоаварии и справку с места захоронения вашего неправедного праха. Так что «Мосада» вам больше опасаться не следует.

ЛОМБО (потрясенно).

То есть, вы меня спасли?! Меня?! Бы?! Погодите... (Презрительно улыбаясь). А-а, кажется, я понимаю. Вы хотите продать мне эту папку. Как когда-то давным-давно продали такую же, да? Я помню, помню. Вы тогда выдурили у меня миллион рублей. (Успокаиваясь). Понятно. Что ж, назовите вашу цену. Поговорим как серьезные люди. Сколько вы хотите? Миллион? Разумеется, не рублей. И не бразильских обесцененных реалов, конечно же. Вы хотите доллары? Я не ошибся? Что ж, и такое возможно. Как вы знаете, я не доверяю банкам, поэтому рассчитаемся наличными. Для этого нужно просто проехать ко мне домой, и там...

ОСКАР (прерывает его).

Не миллион. Шесть миллионов. И это минимум.

ЛОМБО (возмущенно).

Шесть миллионов?! Это грабёж! Грабёж среди бела дня! Шесть миллионов долларов за десяток мало кому интересных бумажек? У вас губа не дура, Бендер, но давайте будем реалистами!

ОСКАР (невозмутимо).

Кто говорит о долларах?

ЛОМБО (раздраженно).

А даже и рубли! Хотя я не понимаю, какому дураку в Рио-де-Жанейро могут понадобиться миллионы рублей.

ОСКАР (невозмутимо).

Кто говорит о рублях?

ЛОМБО.

Так что же вы хотите? Реалы? Фунты? Лиры?

ОСКАР (невозмутимо).

Кто говорит о деньгах?

ЛОМБО (недоуменно).

Вы не хотите денег? Но вы же сами сказали о шести... (умолкает).

ОСКАР.

Мне не нужны доллары и фунты, реалы и рубли. Мне не нужны лиры и тугрики. Да, я хотел бы получить от вас шесть миллионов — шесть миллионов жизней, тех самых, которые отняли у нас вы и вам подобные, Корейко. Но этого вы мне дать не можете. (Брезгливо). Поэтому забирайте свое досье и убирайтесь отсюда. Раз и навсегда! (Бросает папку Ломбо, Ломбо ловит папку и прижимает к груди).

ЛОМБО (облегченно).

Бендер, вы сумасшедший. Я всегда это знал. Какое счастье.

Ломбо осторожно, словно идет по минному полю, доходит до двери. Оскар не смотрит в его сторону, он стоит посередине сцены, сунув руки в карманы и опустив голову. Остановившись у выхода, Ломбо поворачивается, окидывает взглядом Оскара, пожимает плечами.

ЛОМБО.

Сумасшедший. Все-таки, мне повезло. (Уходит).

Некоторое время Бандерас стоит неподвижно, словно статуя или оглянувшаяся жена Лота.

Неожиданно раздаются звуки «Аргентинского танго». Бандерас, не вынимая из карманов рук и не поднимая головы, начинает танцевать. Танцует долго и сосредоточенно, тщательно выполняя все па, двигаясь по сцене легко и почти беззвучно. Свет гаснет постепенно, как и в финале первой картины, и так же, как в первой картине, но музыка еще какое-то время продолжает звучать и в темноте. Надеюсь, что зрители вспомнят аналогичную сцену из «Золотого теленка». Если же нет — стоит подумать, как им напомнить о ней и о том, что Оскар Бандерас и Остап Бендер — один и тот же человек.

Внезапно, словно на полуслове — или, вернее на полу-ноте — «Аргентинское танго» прерывается. Возможно даже, музыка словно бы взвизгивает, это похоже на скрип автомобильных тормозов, взвизгивает — и обрывается. И в наступившей тишине, в кромешной темноте мы слышим голос Лауры.

ГОЛОС ЛАУРЫ (взволнованно).

Сеньор Бандерас! Сеньор Бандерас, какое несчастье! Нашего клиента, Алехандро Ломбо, того самого, кто должен был прийти сегодня... его только что сбила машина! Синий грузовик! Насмерть! Медикам не удалось его спасти! Сеньор Бандерас!

ГОЛОС ОСКАРА (равнодушно-устало).

Да, я слышу, Лаура. Слышу. Это ужасно. Действительно, какое несчастье.

Зажигается свет.

Сцена пуста.

Вбегает Лаура. Недоуменно оглядывается.

ЛАУРА.

Сеньор Оскар, вы еще здесь? Или вы уже ушли?.. Странно, я как будто слышала ваш голос. Наверное показалось.

Уходит. Свет на сцене вновь гаснет, но зажигается на авансцене.

ЭПИЛОГ

Та же обстановка, что и в Прологе. В середине авансцены всё тот же стул, на который небрежно брошены плащ и «командорская» фуражка Оскара Бандераса. Сам же Оскар стоит рядом со стулом. В белых брюках, белой рубашке, смокинге, бабочке, штиблетах, словом — точно такой же, каким предстал перед зрителями впервые — каких-нибудь полтора часа назад.

Единственная разница — Оскар за эти полтора часа явно постарел. Может быть, это впечатление складывается от того, что он устал. У него усталый вид. И говорит он усталым ленивым голосом, вынужденно, словно через силу.

ОСКАР.

Что же, сеньоры присяжные заседатели и сеньоры судьи, мое выступление близится к концу. Осталось сказать совсем немного. Причастен ли я к гибели Алехандро Ломбо, то есть, Корейко Александра Ивановича, моего подзащитного? Признаюсь честно — каким же еще может быть признание провинциального адвоката? — и да, и нет. И причастен, и не причастен. Скажем так: не будь меня, он бы, скорее всего, не погиб. Но я есть, и вот — его сбивает грузовик. О, я вижу, сеньоры присяжные, вижу по вашим лицам: вы хотите спросить, не толкнул ли я его, моего подзащитного, которого я всеми силами старался защитить от любой несправедливости, — не толкнули его я под колеса? Может быть, я крался за