Дьяволы - Джо Аберкромби

один шаг, почти коснувшись нижней ступеньки Змеиного трона. — Откровенно говоря, ваше положение всё ещё остаётся шатким. У вас мало друзей и много соперников, а ваша империя окружена врагами. И это ещё без учёта угрозы эльфов, их безумных богов и их ужасных аппетитов, врага, перед которым даже самые храбрые должны трепетать, против которого даже самые сильные должны искать любого союзника. Только Её Святейшество, возглавляющая Европу, объединённую истинной церковью, может оказать вам необходимую поддержку.

— Вы имеете в виду свою Земную Курию, я полагаю?

— Вы проявляете мудрость не по годам.

Повисла пауза. Алекс взглянула на отца Диаса. Тот поднял брови и едва заметно кивнул. Путь, которым они сюда добрались, был далеко не из приятных. Но она знала, что они шли именно к этому с самого начала.

Воровки и императрицы. Все они должны извлекать максимум пользы из того, что им дано.

Она глубоко вздохнула и откинулась на спинку неудобного трона:

— Мы готовы рассмотреть возможность объединения церквей Востока и Запада и работать над прекращением великого раскола. — Алекс пристально посмотрела на кардинала Жижку. — Но это, нахрен, дорого вам обойдётся.

Повисло молчание, они обе злобно посмотрели друг на друга. Затем кардинал Жижка едва заметно улыбнулась:

— У Бога глубокие карманы, — сказала она.

 

Глава 70 «Другому — яд»

 

— Сиськи Спаситель, он живой!

Якобу снилось, как он падает.

Как горит.

Как тонет в пучине.

Ему снился самый конец всего сущего и холод, который наступит после.

Но даже во сне его терзала ноющая боль, и он пытался пошевелиться, но боль превратилась в пульсацию, распространяющуюся от груди к каждой конечности.

— Смотри! Он пошевелился!

— Как он мог пошевелиться, дебил, он, должно быть, утонул несколько дней… — Якоб издал недовольный хрип, но воздух не вышел, и в панике он перевернулся на живот и наполовину закашлялся, наполовину изверг обильный поток морской воды.

— Сиськи Спаситель! Он живой!

Он откинулся назад, каждый раз кашель отдавал сокрушительной болью в груди, в боку, до самых кончиков пальцев ног.

Он слышал птиц. Волны били по дереву. Пронзительный дневной свет был мучением. Но всё было мучительно. Свет, тьма, птицы, голоса.

Две фигуры стояли над ним. Ангелы, судящие его.

— Как он может быть живым? — прошептал один.

Не ангелы. Глаза Якоба начали привыкать. Рыбаки. Молодой и старый, у которого такая борода, что ею можно набить матрас.

— Это… — прохрипел Якоб, — Долгая история…

Он снова вырвал морской водой, затем откинулся назад и лежал на кренящейся палубе, пронзённый каждым вдохом, с солёным хрипом на каждом выдохе. Никогда бы больше не дышать. Вот великая надежда. Которая никогда не осуществится.

Всё ещё жив. Каждый раз, когда он приходил к этому осознанию, оно сопровождалось лёгким уколом разочарования.

Он чувствовал запах рыбы. Потому что лежал голым в склизкой куче. Пойманный в сети вместе с дневным уловом. Он бы рассмеялся, если не боль.

— Кто правит Троей? — прошептал он.

Юноша моргнул, глядя на него сверху вниз:

— Императрица Алексия.

— Хм. — Якоб откинул голову назад. Палуба скрипнула под ним. Пара белых облаков плыла по синеве. — Это хорошо.

По крайней мере, он на это надеялся.

Время покажет.

 

Якоб из Торна — некогда прославленный магистр Золотого ордена, некогда неукротимый чемпион императора Бургундии, некогда печально известный главнокомандующий Ливонского крестового похода — ковылял, сгорбившись, по Висячим садам в одолженных рыбацких лохмотьях, потея и ругаясь, обхватив себя руками и стараясь дышать лишь поверхностно, сквозь стиснутые зубы, чтобы полузажившие раны вокруг лёгких не причиняли ему ещё больших страданий.

Базилика казалась бледным пятном сквозь слёзы, и он остановился, не дойдя до неё. Хромая, сошёл с дороги и уткнулся лбом в ближайшее дерево. Всю свою слишком долгую жизнь он упорно плёлся назад, каждый раз ещё более переломанный, чем прежде, к местам былых поражений.

— Ты выглядишь так же, как я. — барон Рикард сгорбился на скамейке, греясь на солнышке, словно древняя ящерица. От молодого бога, который несколько дней назад шествовал по городу, кружа голову всем женским особям от прачек до бродячих кошек, не осталось и следа. Его иссиня-чёрная грива ссохлась до нескольких белоснежных прядей. Изумрудные глаза стали молочно-белыми и налитыми кровью. Кожа, белевшая словно новый фарфор, обвисла, превратившись в мешковатую седельную шкуру. Не то чтобы кожа Якоба выглядела намного лучше — опухшая и шелушащаяся от нескольких дней маринования в рассоле.

— Герцог Михаэль пронзил меня насквозь, — проворчал Якоб. — Дважды. А потом он сбросил на меня статую.

— Чтоб ему гореть в аду, — бодро прохрипел барон. — Где мы трое, без сомнения, однажды воссоединимся.

— Хотя, как именно… — Якоб ахнул от особенно сильного укола, пытаясь выпрямиться, и быстро передумал. — Мучения проклятых… будут отличаться от моего обычного утра… понятия не имею.

— Ещё вилки, пламя, и, судя по картинам, которые я видел… — барон попытался помахать рукой, но она была примотана к белой рукавице, и он сдался. — Неожиданные предметы в заднем проходе.

— Что это за… фрески с демонами… и анусами?

— Это говорит больше о художниках, чем о демонах, осмелюсь сказать. Некоторые за это хорошие деньги платят.

— За фрески с демонами?

— С невероятными предметами в анусе.

— Что одному хлеб… — простонал Якоб, опускаясь на скамью рядом с бароном, ноги дрожали, он не выдержал и плюхнулся на задницу. — Другому — яд.

На иссохшем лице барона виднелась знакомая ухмылка:

— Мы были ужасом своего времени, ты и я. А теперь смотри-ка.

— Как ни борись, время не одолеешь. Оно уничтожит любую империю, свергнет любого тирана.

Окаймлённые розовым, с красными прожилками и жёлтыми пятнами глаза барона Рикарда закатились, и улыбка исчезла с его лица:

— Слышал?

И Якоб почувствовал, как знакомая ухмылка уходит. Смерть никогда не была неожиданностью. Это преследовало его всю жизнь. Но так и не смогло его по-настоящему отпугнуть. Он подумывал уйти. Подумывал прыгнуть обратно в море. Но ему нужно было помнить о своих клятвах. Он стиснул зубы. Как приговорённый к порке, ожидающий удара плетью.

— Кто? — спросил он.

— Баптиста.

Якоб поморщился. Это было больно. Так же больно, как и любой удар клинком, который он перенёс. Конечно, он знал многих погибших. Практически всех. Но Баптиста всегда казалась такой живой.

—